Подобное расхождение во мнениях существовало и среди монархов-союзников. Дело в том, что английский и прусский короли стояли на стороне Бурбонов, а русский император, который никогда не любил их и опасался, как бы нелюбовь французской нации к этим принцам и к эмигрантам не вызвала новую революцию, был недалек от согласия защищать интересы сына Наполеона и его супруги.

Чтобы разом прекратить все эти дискуссии и решить вопрос, взяв на себя инициативу, хитрый Талейран, желая в какой-то степени принудить иностранных монархов принять решение, привел на площадь Людовика XV около двадцати молодых людей из предместья Сен-Жермен. Все они сидели верхом, с белыми кокардами, под руководством виконта Талона, который был моим однополчанином и от которого я узнал все эти подробности. Юноши направились к отелю, где жил император Александр, громко крича: «Да здравствует король Людовик XVIII! Да здравствуют Бурбоны! Долой тирана!» Сначала эти крики не вызывали у собравшихся ничего, кроме крайнего удивления. Затем из толпы раздались угрозы, поколебавшие самых решительных участников кавалькады. Поскольку первый порыв роялизма не возымел эффекта, участники кавалькады продолжили свой спектакль в различных местах парижских бульваров. В некоторых местах их освистали, в других аплодировали. Поскольку прибытие иностранных монархов приближалось и парижанам требовался какой-нибудь лозунг, чтобы их приветствовать, то возгласы виконта Талона и его друзей весь день звучали в ушах императора Александра, что позволило Талейрану сказать вечером того же дня этому монарху: «Ваше Величество может само судить о том, с каким единодушием нация желает восстановления Бурбонов!»

Начиная с этого момента, дело Наполеона было проиграно, хотя его приверженцев было намного больше, чем приверженцев Людовика XVIII, как показали события следующего года.

Сизуэн, 10 апреля 1815 г.

…Я нахожусь перед Турне и защищаю линию от Мушена до Шерена. Когда я говорю, что защищаю линию, то надо признать, что это не составляет особого труда, поскольку англичане не осуществляют никаких передвижений и столь же спокойны в Турне, как если бы они были в Лондоне. Я думаю, что все пройдет наилучшим образом. Вчера я был в Лилле, где меня очень хорошо принял генерал граф д’Эрлон.

Сент-Аман, 5 мая

…Я только что получил приказ послать депутацию из пяти офицеров и десяти унтер-офицеров или солдат в Париж на Марсово поле. В приказе сказано, что командир полка должен сам возглавить эту депутацию. Подобные депутации всех полков дивизии должны отправиться в путь и прибыть 17-го в Аррас, а на следующий день направиться в Париж. Все очень спокойно, о войне никто не говорит. В иностранных войсках часто дезертируют солдаты. Люди, прибывающие оттуда, утверждают, что все бельгийцы, саксонцы и голландцы дезертируют и придут к нам. Мой полк с каждым днем становится все больше. У меня 700 человек. На мой сборный пункт вчера пришло 52 человека. Форма им очень нравится. Новобранцы сыплются на нас градом, не знаешь, куда их приткнуть.

Сент-Аман, 8 мая

За последнюю неделю дезертирство в неприятельских частях достигло наивысшей степени. Бельгийские, саксонские, ганноверские солдаты приходят группами по 15–20 человек. Они утверждают, что русские и австрийцы не придут, и люди думают, что войны не будет. Здесь это выглядит почти уверенностью. Если все так и произойдет, то сколько слов потрачено даром! Сколько планов окажутся неосуществленными!

Пон-сюр-Самбр, 13 июня

Сегодня утром я прибыл из Парижа в Валансьен. Я нашел мой полк на месте. Он проходил через город, чтобы направиться к Мобежу. У меня хватило времени лишь на то, чтобы посадить солдат на лошадей, передать мой экипаж одному из друзей и отправиться в путь.

Я падал от усталости, мне очень хотелось спать, но пришлось идти весь день среди огромного количества солдат. Мы только что заняли свою позицию на эту ночь… Мы идем вперед… Кажется, перчатка брошена… Не думаю, что сражение состоится раньше, чем через пять дней…

Мерб-ле-Шато, 14 июня

…Сегодня мы все еще шли, и в 3 часа ночи я был еще на лошади… Мы пришли наконец на самую границу. Враг отступает, и не думаю, что у нас будут большие бои. Тем хуже, так как наши войска находятся в большом возбуждении[154]…

Лан, 26 июня 1815 г.

Я никак не приду в себя от нашего поражения!.. Нас швыряли, как тыквы. Вместе с моим полком я был на крайнем правом фланге нашей армии почти во время всей битвы. Меня уверяли, что маршал Груши должен прибыть в этот пункт, который охранял лишь мой полк с тремя орудиями и батальоном легкой пехоты, что было совсем недостаточно. Вместо маршала Груши на меня вышел корпус Блюхера!.. Судите сами, как нам досталось!.. Наш фронт был прорван, и враг сразу же оказался у нас в тылу!.. Это несчастье можно было бы поправить, но никто не отдал никаких приказов. Главные генералы были в Париже и произносили там бессмысленные и полупредательские речи. Низшие чины теряют голову, и дела идут все хуже и хуже… Я получил удар пикой в грудь, ранение довольно тяжелое, но я предпочел остаться в строю, чтобы показать хороший пример. Если бы каждый действовал подобным образом, наше дело еще бы не пропало, однако солдаты дезертируют и уходят в глубь страны, никто их не останавливает. И что бы ни говорили, в этой местности есть по крайней мере 50 тысяч человек, которых можно было бы собрать. Но тогда следовало бы применять смертную казнь к каждому, кто покидает свой пост, и к тем, кто дает им разрешение его покинуть. Все отправляются в самовольные отпуска, и дилижансы полны уезжающими из армии офицерами. Судите сами, остаются ли под знаменами солдаты. Через неделю их совсем не останется, если угроза смертной казни не будет их удерживать… При желании палаты парламента могут нас спасти, но нужны методы быстрые и законы строгие. Нам не присылают ни одной говяжьей туши, никакого продовольствия, ничего… так что солдаты грабят бедную Францию, как они делали это в России… Я нахожусь на передовых постах под Ланом. Нам приказали обещать, что мы не начнем стрелять, и все вокруг спокойно…

Господин маршал!