Василий больше смотрел на публику, чем на игру. Среди зрителей большинство было, очевидно, людьми одного круга, теннисная столица, загорелые женщины и мужчины в легких светлых одеждах и парусиновых туфлях. Ни в Магадане, ни в Казани таких не увидишь, почти заграница. Многие перекликались, смеялись. Ёлочка тоже то и дело помахивала кому-то ладошкой. Ну и девчонка! Василий, с его почти нулевым опытом по части девиц, был совершенно очарован. Это же надо, сама взяла и подошла к нему. Мало похожа на наших телок с лечфака. А как хороша, какая фигура, какие глазки, веселые, насмешливые и немного грустные, и гриву свою все время отбрасывает назад. Одно это движение рукой, гриву назад, незабываемо. Даже если случится самое страшное, если вдруг встанет и скажет «ну, пока!», все равно уже никогда не забудется. Этот день на двадцатом году жизни, конечно, никогда уже не забудется.

Мимо прошел какой-то пожилой красавец со знакомой внешностью, наверное из кино, серьезно посмотрел на Ёлку, спросил: «Как мать?» — и кивнул в ответ на ее «все в порядке». Внучка автора учебника по хирургии, дочь знаменитой поэтессы, о которой даже мама в Магадане говорила: одаренная.

Неподалеку втиснулся между двумя спортсменами некий тип в тренировочном костюме с засученными рукавами. Тип с длинными волосами, зачесанными назад и обтянутыми сеткой для укладки прически; эдакая гладкость головы и в то же время павианья волосистость предплечий. Он мрачно смотрел на Китайгородскую.

— Что же вы, Пармезанов, даже не приходите, когда ваша подопечная играет? — Ну и девка, ядовито так обращается к человеку в два раза старше.

— Не мог, — ответил трагический тип Пармезанов.

— Что же случилось? Жена, детки? — продолжала ехидничать Китайгородская.

— Не надо, — сурово сказал Пармезанов, отвернулся и тут же оглянулся.

Ёлка встала и громко сказала:

— Ну, пошли, Вася. Здесь все ясно. Озеров выигрывает.

Василий тут же встал с чрезмерной радостной готовностью.

Да она меня просто себе подчинила. Просто поработила. Я уже себе не принадлежу. Что она скажет, то и сделаю, и все вокруг будут смотреть и говорить: «Смотрите, Ёлка Китайгородская совсем уже себе этого Васю подчинила!» Вот счастье!

Тип Пармезанов провожал их нехорошим взглядом, пока они пробирались среди любопытствующей публики.

В парке на пруду меж медлительных лодок резво плавали современники динозавров — сытые селезни. Куски бывших французских, ныне переименованных в городские булок висели в воде, словно маленькие медузы. В центральной аллее высилась похожая на удлиненный стог сена скульптура пограничника в тулупе до пьедестала. Под этой надежной охраной в павильоне разливали коньяк, нередко по прихоти товарищей офицеров смешивая его с шампанским. Вася извлек из брючного кармана солидный рулончик сталинских денег.

— А что, если коньяку выпить с шампанским?

— Хорошая идея, чувствуется Магадан, — восхитилась Ёлка.

— В Магадане мы пили девяностошестиградусный спирт. — Он начал рассказывать обычную колымскую спиртовую чепуху, как в рот набирали спирту, и спичкой поджигали, и так вот и бегали с огнем во рту. Вот на выпускном вечере так балдели, даже перепугали почетного гостя, генерала Цареградского.

Пока сидели на трибуне, он боялся, что Ёлка окажется выше него, однако теперь, к великому счастью, выяснилось, что они просто под стать, он даже сантиметров на пять повыше.

— Залпом пьем? — спросила она.

— А вы совершеннолетние? — спохватилась буфетчица сорокалетней сливочной выдержки.

Бухнули залпом. У Васи сразу расширились горизонты. Вернулся Билл из Северной Канады.

— Твоя мама — одаренный поэт, — сказал он Ёлке.

— А ты откуда знаешь? Она сейчас не печатает ничего, кроме переводов.

— А мне моя мама ее стихи читала, помнит еще с тридцатых годов.

— А можно я тебя на ухо спрошу, Вася? Твоя мама — враг народа?

— Подставляй теперь свое ухо. Мои родители — жертвы ежовщины, а я — пария в этом обществе.

Ёлка вдруг с жалостью сморщилась:

— Не надо, не нужно так, Вася, никакой ты не пария. Родители одно, а дети ведь другое.

— На самом деле — это одно и то же, — сказал он. — Яблоко от яблони…

— Ну, давай переменим пластинку. Каких ты еще поэтов любишь?

— Бориса Пастернака.

— Ну, Вася, ты меня просто удивляешь. Сейчас все студенты Сергея Смирнова любят, а ты Бориса Пастернака.

«Ой, у меня уже голова кружится. Больше ни капли!»

— Откуда же ты Пастернака взял?

— А мать читает Пастернака на память, просто километрами. «Годами когда-нибудь в зале концертной / Мне Брамса сыграют, — тоской изойду. / Я вздрогну, я вспомню союз шестисердный, / Прогулки, купанье и клумбы в саду».

— «Художницы робкой, как сон, крутолобость, / С беззлобной улыбкой, улыбкой взахлеб», — немедленно продолжила она.

Они посмотрели друг на друга с неожиданно откровенной нежностью. Ладони соединились и тут же отдернулись, как будто слишком много в этих подвижных лопаточках с хватательными отростками собралось электричества.

— Ты знаешь, утки не видоизменились со времен динозавров, — сказал он.

Они шли вдоль пруда. Ёлка раскачивала своей сумкой, из которой торчала ручка ракетки.

— К Брамсу, вообще-то, я довольно равнодушна, — так она отреагировала на его сообщение об утках.

— А кто твой композитор?

— Вивальди.

— Я даже и не слышал такого. — Василий впервые признался в некоторых своих несовершенствах.

— Хочешь послушать переложение Вивальди на старом пианино?

— А где?

Она внимательно на него посмотрела, как бы оценивая, потом пришла к решению:

— У моей мамы сегодня вечером, ну, вернее, у ее мужа, вернее, друга, он художник, они живут на чердаке, ну, в общем, я буду играть…

— А ты еще и на фортепьяно?

— Что значит «еще»? Да я будущая пианистка мирового класса! Когда-нибудь услышишь меня в зале концертном, тоской изойдешь!

Он даже помрачнел от этого сообщения. Это уже слишком: теннис, происхождение, пианизм! Слишком много для парии в этом обществе.

Она, должно быть, уловила это мимолетное изменение настроения, засмеялась и — о боги! — поцеловала Василия в щеку. Ну что, пойдешь? Еще бы не пойти! Конечно пойду! Ты где остановился в Москве? Нигде. То есть как? На вокзале вчера спал, на газете «Культура и жизнь». Понимаешь, я собирался в общаге МИСИ прокемариться, у друга, а его там нет, вахтерша не пустила… Ее вдруг осенило: будешь у меня сегодня спать на Большом Гнездниковском. Не волнуйся, я одна живу. То есть как это одна? Ну, мама бывает иногда, но вообще-то, она у своего художника живет, у Сандро Певзнера. Василию, который всю жизнь свою на раскладушке обретался в теснейшем соседстве с родственниками, трудно было даже представить себе, что девчонка его лет живет одна, в квартире с отдельным входом. Некая тучка опять опустилась на его чело: