И несколькими днями позже писал, рассказывая, что был на могиле Марии Борисовны, где оставлено место для его могилы: «Сегодня сидел у своей могилы – вместе с Лидой – и думал, что я, в сущности, прожил отличную жизнь, даже могила у меня превосходная».

В конце года он пишет о Квитко, хотя ему и не хочется этого делать, – и выступает на вечере, посвященном памяти поэта: «Все понимали, что совершается великий акт воскрешения Квитко, и радовались этому воскрешению».

Он не поддается смерти, не хочет ей уступать.

Еще в конце 1958 года был принят закон о школьной реформе, который был призван ликвидировать «пропасть между физическим и умственным трудом». В школе вводилось трудовое воспитание, образование после школы соединялось с производственным обучением, критериями приема в вуз становились, помимо результатов экзаменов, производственный стаж и общественная активность абитуриента.

В июле 1960-го, перед Всероссийским съездом учителей, Чуковский писал в «Учительской газете» (статья называлась «Детские руки тянутся к труду»): «Детские руки уже с самого раннего возраста так и тянутся к физической работе, жаждут всяких инструментов и машин, и нельзя не жалеть о том, что до недавнего времени школа не давала утоления этой естественной жажде детей и подростков и ограничивала их воспитание почти исключительно книгами. Теперь эта педагогическая ошибка исправлена законом о коренной перестройке обучения в советских школах, и я горячо приветствую делегатов Всероссийского учительского съезда, которые обсудят, как лучше в дальнейшем выполнять этот великий закон». На следующий день открылся съезд. Дети приветствовали делегатов следующими словами:

В ближайшие годы стало ясно, что хотели как лучше, а получилось, как всегда: выпускники школ стремились в вузы, а не на производство; студенты, зачисленные в вузы по стажу и общественной активности, оказались хуже подготовленными; производству большой пользы тоже не было: те, кто хотел получить высшее образование, в цехах не задерживались… Сама идея трудового воспитания, хотя и сохранилась в советской школе на долгое время, оказалась уже с самого начала скомпрометированной – непродуманностью, принудительностью, отрывом всех этих обтачиваемых болваночек и пошиваемых шапочек-фартуков от жизни, к которой труд должен был по идее приближать….

Собственно говоря, все это имеет очень мало отношения к тому, что говорил Чуковский, – к воспитанию ребенка настоящим делом, а не только книгами и играми. Как ни странно, сейчас, когда никакого трудового воспитания в подавляющем большинстве школ нет, родители все чаще задумываются о том, как детям не хватает прикосновения к настоящему труду, как мало дети понимают его цену, как оторваны их знания от действительности. Очень может быть, что вопрос о трудовом воспитании снова всплывет на поверхность общественного сознания – и вновь приведет к каким-нибудь интересным перекосам.

В декабре 1960-го открылся Пленум по детской литературе. «Было от чего прийти в отчаяние, – писал Чуковский. – …Вместо того, чтобы прямо сказать: „Писателишки, хвалите нас, воспевайте нас“, начальство заводит чиновничьи речи о соцреализме и пр. Но все понимают, в чем дело». Маршаку он писал незадолго до открытия этого мероприятия: «Зачем-то устраивается Пленум по детской литературе. Он кажется мне почему-то совершенно ненужным. Выступать я не буду. Если бы я выступил, я обратился бы к юным поэтам с единственным вопросом: отчего вы так бездарны? так черствы? так банальны? Отчего у вас нет лица, нет индивидуальности? Отчего ни в одной вашей строке нет вдохновения? Эта речь была бы очень короткая – но больше мне нечего сказать».

Само собой, он выступил. И сказал именно то, что собирался. Он обвинял детских писателей в том, что они пишут скучно и казенно:

«Так и написали! – поражается Чуковский: – „Она отличается именно этим!“»

Все это ему так надоело, что он не стесняется в выражениях: зевота и скука, сонное равнодушие ремесленника, геморроидальные строки, вялая канитель канцелярской бумаги. «И мне хочется обратиться к редакторам – особенно к периферийным, областным, – чтобы они были беспощадно свирепы и требовательны к авторам дошкольных стихов».

В заключение К. И. прочитал прелестное стихотворение школьницы Лены Гулыги «Мимоза», которое включил потом в новую редакцию книги «От двух до пяти»:

Процитировал целиком, до последнего радостного: «Пушистый огонек мой, / Гори, гори, гори!» – и предложил сравнить эти стихи со строчками профессионального поэта:

«Так дети учат нас писать», – закончил он. Об этом он говорит на больших писательских сборищах уже который год: для детей надо писать ярко, небанально, надо уметь вкладывать в свои строки горячее чувство, избегать шаблона… Его слушают, ему хлопают, затем выходит следующий оратор и – отвечая на неустанную заботу партии и правительства, в свете новых масштабных и ответственных задач, выдвинутых в последнем постановлении, призывает обратить особое внимание на идейное содержание произведений художественной литературы и делом участвовать в великой работе по коммунистическому воспитанию масс… Надо полагать, до конца Чуковский на этих заседаниях недосиживал.

Убогую штампованность разговоров, книг, научных статей, окружающих людей уже больше невозможно выносить. В конце 1960 года Чуковский начинает свою масштабную операцию по спасению русского языка. Начиная с вышедшей в ноябре известинской статьи «Сыпь», посвященной канцеляризмам, он одну за другой публикует свои работы о проблемах языка. Может быть, потому, что слух оскорблен до крайней степени. А может быть, – потому, что занятия литературой кажутся уже вполне безнадежным делом.

4 января 1961 года Чуковский писал: "Год начался для литературы ужасно. Из «Октября» вырезали роман Казакевича. Из «Знамени» изъяли роман Василия Гроссмана; из «Нового мира» вырезали Воспоминания Эренбурга о Цветаевой, о Пастернаке и проч. (воспоминания эти все-таки были напечатаны. – И. Л.). Неохота писать о языке. Какой тут язык! Недавно одна женщина написала мне: «вы все пишете, как плохо мы говорим, а почему не напишете, как плохо мы живем»".