из опочивальни Ивана Грозного, — и, «благословив все», сказал: «Милость Господня вам». Они склонились. Это, что и он склонился, Среднев помнил и пояснил: «как-то машинально вышло, от ощущения некой глубины слов, быть может». Он подвинул кресло, как бы предлагая старцу присесть, но старец не садился, а вынул из лукошка небольшой медный крест, «блеснувший», благословил им и сказал, «внятно и наставительно», по слову Оли, что подтвердили Среднев: «Радуйтеся _Б_л_а_г_о_в_е_с_т_и_ю. Раб Божий Василий, лесной дозорщик, знакомец и доброхот, обрел Крест сей на Куликовом Поле и волею Господа посылает, во знамение Спасения».

— «Он — рассказывала Олечка, — сказал лучше, но я не могла запомнить». — «Проще как-то… — поправил Среднев, — но я невольно почувствовал какую-то… духовную? — силу в его словах». Они стояли — «как бы в оцепенении». Старец положил Крест на чистом листе бумаги, — Среднев накануне собирался писать письмо и так оставил, — и хотел уходить от них, но Оля стала его просить, — в ней все «играло» сердце: «не уходите… побудьте с нами… поужинайте с нами… у нас пшенная похлебка… ночь на дворе, останьтесь, батюшка…!» — «Вот, именно, про пшенную похлебку… это же было долгожданное нами блюдо… отлично помню», — заметил Среднев. С Олей творилось непонятное… — Она залилась слезами и, простирая руки, умоляла: «нет, вы останетесь… мы не можем вас отпустить так… у нас есть совсем чистая комната, покойного профессора… он был очень верующий, писал о нашей Лавре… с вами нам так легко, светло… столько скорби… мы так несчастны!..» — «Она была, прямо, в исступлении!» — заметил Среднев. — «Не в исступлении, а так у меня горело сердце… играло в сердце… я была… вот, именно — _б_л_а_ж_е_н_н_а!» — сказала Оля. Она даже упала на колени. Старец положил руку на ее склоненную головку, она _в_д_р_у_г_ успокоилась и встала. Старец сказал, помедля:

«Волею Господа пребуду до утра с вами».

Дальше «все было, как в тумане». Среднев не помнил, говорил ли он со старцем, сидел ли старец или стоял, — «был это как бы миг, будто пропало время».

5

8. II.42 11–40 утра

5-ое письмо с рассказом «Куликово Поле»

Продолжаю, милая Оля, «Куликово Поле».

…Но в этот «миг» Оля стелила постель в кабинете профессора, взяла все чистое, что нашлось. Лампадок они не зажигали, гарного масла не было. Но она вспомнила, что получили сегодня подсолнечное масло, и налила лампадку. И когда затеплила ее, — «вот эту самую, голубенькую, в молочных глазках… теперь негасимая она…» — озарило ее сияние, и она увидала… _Л_и_к. Это был образ Преподобного Сергия. Ее охватило священным ужасом. И до сего дня помнила она, как горело в ней сердце, как вздрагивало от слез _с_и_я_н_и_е.

В благоговейном и _с_в_е_т_л_о_м_ _у_ж_а_с_е, вошла она тихо в комнату и, трепетная, склонилась молчала, не смея поднять глаза. — «Что я в сердце своем держала… этого нельзя высказать словами[356], это выше сознания[357]. Будто и сердца не было во мне, будто я рассталась с _с_о_б_о_й… и меня, какой я знаю себя[358], уже нет… а я… я, будто, _д_у_ш_у_ в себе сознала… нет, это нельзя словами…» — рассказывала, обливаясь слезами, Оля. — «Стала, как онемелая… ну, оглушенной она показалась мне!..» — заметил Среднев, явно взволнованный. А с ним ничего «особенного» не происходило. — «На душе… то есть, внутри меня… хорошо как-то было, уютно… только». Он предлагал «иноку» поужинать с ними, хотя бы напиться чаю… — «да чай-то у нас какой-то морковно-липовый был», — но старец уклонился, «как-то особенно тактично, не приняв, и не отказав»:

«Завтра день _н_е_д_е_л_ь_н_ы_й, по вечеру не вкушается».

Среднев тогда не понял, что такое «недельный» день. Оля ему после разъяснила: «Значит это, что завтра воскресный день».

Оля так и осталась — «преклоненной», не сознавая себя, — «была _г_д_е-то», Среднев велел[359] ей поставить[360] в комнату, где[361] постелила старцу, стакан воды, принести единственную, остававшуюся[362] у них стеариновую свечу и спичку, — «мне тогда, помнится, все хозяйственное пришло в голову, чтобы все-таки некоторые удобства были для гостя нашего, — признавался Среднев, — но Оля не слыхала, не понимала[363], — будто[364] себя забыла». Среднев[365] отворил заклеенную обоями — «вот эту самую», — дверь в кабинет профессора, оглядел, «удобно ли будет гостю на клеенчатом диване, где была постлана чистая постель, под белым[366] пикейным, одеялом, из Оличкина приданого, — и удивился: „как хорошо стало при лампадке, — давно отвыкли!“ Приглашая гостя движением руки перейти в комнату профессора, Среднев, — это он твердо помнил, — „почему-то ни слова не сказал, будто забыл слова, а только _о_ч_е_н_ь_ _в_е_ж_л_и_в_о_ _и_ _р_а_д_у_ш_н_о_ поклонился“. Старец — видела Оля через слезы, — остановился в дверях, и она услыхала „последнее его к нам слово… слово _б_л_а_г_о_с_л_о_в_е_н_и_я“:

„Завтра рано отойду от вас. Пребудьте в мире. Господь да благословит[367] _в_с_е_х“.

И благословил широким знамением Креста, — „будто благословлял всех и вся“. И затворился.

Оля все плакала. Отец недоумевал, что с ней. Она прильнула к нему и, как бывало в детстве, в слезах шептала: „ах, я не знаю, папа… не знаю, папочка… мне так хорошо, легко…“ Она прильнула к его груди и плакала[368], беззвучно. Это его до слез расстрогало. И он шепотом[369], будто страшась нарушить _с_т_р_а_н_н_у_ю, как бы[370] _с_в_я_т_у_ю, тишину», — так объясняла Оля, — признался ей: «странно… и мне с _ч_е_г_о-то, так непонятно-хорошо!» — «Да, и не отрицаю… — рассказывал мне Среднев, — было такое чувство… ну[371], благоговейное, что ли… бывает иногда[372], очень редко, когда что-то торжественное совершается, как бы таинственное, что ли… будто мне от[373] Оли передалось…[374] в психологии это называется[375] „воздействием родственной души“: ее душевное состояние передалось мне, и я, как будто, понял, что с ней творится». Стараясь не стукнуть мебелью, Оля подошла к столу, перекрестилась на _с_в_е_т_л_ы_й_ Крест, видя сквозь слезы «сияние ослепительное», и, не касаясь руками, приложилась. Среднев хотел взять[376] в руки, но она не позволила, «страшным шепотом»: «не тронь[377]»… Так Крест и лежал до утра, на белом листе, нетронуто.

Оле трудно было рассказывать. Среднев не спал в ту ночь: всякие думы думались, «o[378] жизни». Чувствовал, что не спит и Оля. Она лежала и плакала неслышно. Но _э_т_и_ слезы были для нее _р_а_д_о_с_т_ь_ю, «самой светлой». Ей _в_с_е_ _в_д_р_у_г_ _о_с_в_е_т_и_л_о_с_ь, «как в откровении». Ей открылось, что все — _ж_и_в_о_е: все, что прошло, — _в_с_е_ _е_с_т_ь,