образом можно было понять формулировку «индивидуальная ответственность» в отрыве от попытки осуществить контроль и призвать следователей к ответственности на практике. «Индивидуальная ответственность», как и нормативно-правовой ритуал очной ставки и признания, были ценны именно в качестве фикции. Это, в свою очередь, объясняет сложности, с которыми столкнулся Качуровский, пытаясь охарактеризовать нормативно-правовой статус операции в целом. Фраза «считалась законной», которую Качуровский использовал для характеристики работы следствия, говорит не столько о том, как оно осуществлялась, сколько о формальном статусе, присвоенном следственным действиям. Была операция законной или не была, для Качуровского было не важно. Главное, что работу следствия – не в целом, но именно в период Большого террора – «и сейчас нельзя считать незаконной».

Период массовых арестов врагов народа понимался чекистами как особый: действия сотрудников НКВД в это время нельзя было судить с позиций норм закона, установившихся после смещения Ежова. По логике Качуровского, если сейчас действия следствия кажутся незаконными – это только потому, что тот, кто осуждает их, не понимает условий чрезвычайного положения, в которых операция проводилась. Утверждение, что следствие «считалось законным», находилось в конфликте с обращением Качуровского к «тому времени». Первое утверждало соответствие, пусть формальное, нормам законности, второе предполагало, что имело место особое легальное положение, свойственное «тому времени», в котором нормальный закон не действовал. Первое апеллировало к фикции закона или к тому, что считалось законным и под прикрытием чего совершался террор, второе указывало на сам террор как на то, что не могло считаться незаконным. Невозможность примирить то, что считалось законным, с тем, что незаконным не считалось, определяло раздвоенность сознания Качуровского и шире – парадокс Большого террора.

Далее Качуровский описывал последствия такого состояния неопределенности между «считалось законным» и «не считалось незаконным» для коллектива чекистов, а также ту тревогу, которую эта неопределенность вызывала: «Было бы грубейшей ошибкой считать или утверждать, что указанные мною явления лежали в основе всей следственной работы». Рядовой штат НКВД работал хорошо, и его надо было защитить.

Что происходит сейчас? По некоторым выступлениям на общем партийном собрании можно было понять, – а оно так многими и понято, – что оперативные работники вообще не заслуживают доверия, что перегибы были не в отдельных случаях, а сплошь и рядом. Один из выступавших даже заявил: «Мальцев и Горбач проводили вражескую работу, а сидящие здесь [на собрании] враги им помогали». В том, что Горбач и Мальцев и ряд других действительно проводили вражескую работу – это верно, и никто не оспаривает. Наоборот, можно от оперативных работников получить немало данных о том, как они искривили политическую линию в массовой операции. Но называть врагами вообще всех – это преступление.

После собрания и до сего времени только и слышно: Кто виноват? В чем виноват? Расспрашивают друг друга: как ты вел следствие? Что ты допускал? Рассказывают о своих делах, и никто никакого толку добиться не может, всем кажется все правильным и в то же время неправильным, в зависимости от настроения. <…>

На собрании всплыл вопрос о том, что некоторые лица по заказам начальства брали вымышленные показания на сотрудников и вообще людей, непричастных к тем преступлениям, которые им приписываются. В этом вопросе, мне кажется, есть единодушное мнение вытащить этих людей с их начальниками, показать народу и посадить, чтобы сами давали показания, для чего они это делали. Помогали врагам отвести удар и перебить честных людей – это ясно. Пусть они за это ответят и пусть это будет уроком к повышению политической сознательности и бдительности. Но надо учесть, что здесь возможны случаи клеветы, перестраховки и все, что угодно[1444].

Приведенные выше цитаты позволяют понять, чем была продиктована тревога Качуровского и чем объяснялась нездоровая атмосфера в коллективе чекистов. Поскольку закон и нормативно-правовая структура были разделены для работников НКВД на передний и задний планы (т. е. закон как фетишистский ритуал и политическое насилие над врагами как его оборотная сторона), невозможно было дать оценку действиям органов, равно как нельзя было сделать ясный выбор между задним и передним планами, самим установить приоритеты. Все могло казаться правильным и неправильным одновременно в условиях, когда закон и запрет вместо создания преграды насилию превращались в прикрытие насилия. В таких условиях было невозможно судить о правильности или неправильности поступка, не говоря о том, чтобы принять решение о виновности сотрудников, уличенных в нарушениях и подлогах. Характерно, что, как только Качуровский поставил вопрос о расследовании фальсификаций, он тут же подменил неопределенность мотивов фальсификаторов понятным всем объяснением «отвести удар», «перебить невиновных». Однако данная замена не должна пониматься как признак того, что у Качуровского отсутствовали сомнения и что он слепо продолжал следовать директивам и дискурсивным установкам. Наоборот, подмена маскировала страх того, что фальсификации могли оказаться как раз результатом отсутствия работающих директив и ясных дискурсивных правил. Именно поэтому, утверждая, что фальсификаторы виновны, Качуровский мгновенно изменил точку зрения, заявив, что сами обвинения в фальсификациях могли быть результатом «клеветы», попыткой отвести удар с другой стороны. Провести различие между обвиняемыми и обвинителями было невозможно, потому что герменевтическая машина, отличающая друга от врага, оказалась сломана. Врагами могли оказаться и обвиняемые в фальсификациях, и обвинители. Различие, определяемое законом, отсутствовало. Единственным способом прервать это состояние было осуществление закона на деле, а не в качестве фикции. Именно к этому Качуровский в итоге призвал как по отношению к арестованным и подозреваемым, так и по отношению к следователям. Нужно было, чтобы кто-то сверху установил критерий виновности. Качуровский надеялся и ждал, что управление НКВД и партия, наконец, остановят его и его товарищей, разъяснят, где лежит граница между невиновностью и виной, преступлением и законом, дадут инструкции, как пересматривать дела задержанных, объяснят, должен ли сотрудник следовать личному убеждению в виновности подозреваемого или букве закона и имеющимся в распоряжении следователей фактам.

Качуровский бил тревогу:

У нас сейчас принял хронический характер повсеместный отказ арестованных от своих показаний. Все это знают, все видят, и никто ничего не делает. Прошло дело – ладно. Не прошло – пусть отдувается тот работник, который сидел над этим делом. Арестованные пошли на разного рода провокации, клевету и все, что угодно, фактически разнуздались до невозможности. Вызываешь на допрос, а он с тобой не хочет вообще разговаривать, а не только по показаниям. Все надеются на освобождение. С таким положением мириться невозможно. Надо каким-то образом проверить все дела и поставить точку над i. Не виновен – освободить, а виновен – так создать соответствующие условия. Нельзя же ставить оперработника в прямую зависимость не от степени виновности арестованного, а от его поведения. Такое положение продолжает