Попова, Горбача, Мальцева и других извратили директиву партии как враги и авантюристы, пользуясь положением почти неограниченной власти, ибо ЦК партии, конечно, не мог сразу распознать вражескую работу, чтобы ее тут же пресечь. Они творили свое темное дело, обманули сотни людей, ныне оказавшихся на положении не внушающих доверия. Это горькая правда сегодняшнего дня. Она тем более горька и обидна, что мы – я, весь основной состав, работали не покладая рук, с чувством гордости и понимания того, что на нас была возложена великая историческая миссия расчистить путь к коммунизму от шпионского, правотроцкистского мусора.

Качуровского мучило, что «в эти дни, когда вся мысль направлена к оценке прошлых событий, к самоанализу, когда мучительно хочется понять самого себя, окружающие явления, когда сам о себе не можешь сказать, где ты прав и где не прав, нужно спокойное, деловитое рассмотрение всех вопросов. Пока что этого нет. Хозяином положения является разгоряченный мозг и взвинченные нервы»[1439].

Качуровский спрашивал:

Как я понимаю суть имевших место извращений? Руководство Управления и отделов гналось за количеством, а не за качеством следственной работы. Они узаконили упрощенчество до уродливости, форсируя только количество и сроки. На целый ряд ответственных участков работы привлекались люди с сомнительным прошлым и настоящим. В сознание аппарата под предлогом особого периода внедрялось чувство пренебрежения к требованиям УК, УПК, т. е. революционной законности. Особенному извращению подверглась ст. 138 УПК. Прокурорский надзор частью забивался в «кусты», а частью своей беспечностью, легкомыслием, а кое-где и с вражескими целями, поощрял нарушение революционной законности, приговаривая: «гони, ребята, пока воля ваша». Директивы центра <…> не были достаточно четкими, ограничивающими. Они скорее были похожи наводкой на цель, а в своем содержании давали возможность расширительного их толкования[1440].

Рассуждения Качуровского о сути извращений работы НКВД позволяют понять, как ретроспективно осмысливался период «ежовщины» работниками органов. В этом отношении особенно интересно словосочетание «особый период», указывавшее на то, что массовое политическое насилие со стороны НКВД даже верными работниками комиссариата понималось как время, выбивавшееся за рамки стабильного течения жизни. Террор не был повседневностью, скорее он ее радикально разрывал, являлся вторжением войны в состояние правового мира. Когда Качуровский писал, что в сознание аппарата внедрялось пренебрежение в связи с «особым периодом», слово «внедрялось» нужно понимать в нейтральном, внеоценочном смысле. НКВД действовал одновременно в режиме чрезвычайного положения, тайной военной операции – и в то же время создавал как для себя, так и для непосвященных фикцию законности, очень хорошо зная, что это формальность.

Что касается партийного контроля, то партийная организация безмолвствовала. «В п[артийных] организациях за этот период никогда не подымался вопрос об ошибках следователей, за исключением прямых фактов, так называемой „липы“ с подделкой подписей, и случаев мародерства. „Колунство“ было символом оперативных качеств работника. Были просто „колуны“ и „смертельные колуны“. Это такие следователи, от которых, как говорили, сам черт не уйдет без признания. Критика деятельности их работы на оперативных совещаниях или даже партийных собраниях, где бы и когда-либо раздался голос в правильности или неправильности следствия, хотя бы по отдельным моментам – вообще не существовала»[1441].

И, наконец, Качуровский делал вывод: «Морально-политическое состояние партийной организации целиком отражало „дух времени“. На партийных собраниях групп и всего партколлектива поддерживалось и развивалось всякое предложение, исходившее от руководства. Никакой критики за ошибки или даже извращения никто не подымал и никто ее не слышал»[1442]. Характерен случай с неким Максимовым, бывшим работником 3‑го отдела: «За ним партийная организация установила ряд проступков, в том числе и выражения сомнения о правдивости чьих-то показаний». На общем собрании в клубе Дзержинского, где разбиралось его дело, «и когда он стал приводить свои доводы относительно сомнений, его буквально засвистали, и он, не докончив речь, ушел с собрания. Я не знаю и до сего вр[емени], правильные или неправильные были сомнения Максимова, так как этот вопрос не расследовался. Но настроения собрания к этому вопросу было более чем красноречивым»[1443].

Качуровский заканчивал письмо мольбой: «Пишу, надо скорее кончать, но мысль путается. Больно, тов. Борков! Безумно больно не за себя, а за все происходящее. Люди не знают, что происходит, к чему таинственность, зачем продолжается эта опасная тенденциозность, которая уже показала свои результаты. Партком в вопросах следствия своего лица не имел, возможно, потому, что в его состав вошли почти все начальники отделов, а секретари, прежде т. Трындин, ныне начальник Прокопьевского ГО Н[КВ]Д, и ныне Шамарин [обслуживающий Томскую железную дорогу. – И. Х.] сами непосредственно занимались следствием. Значит, одно из двух: или они всю, в том числе свою, работу объективно и партийно [считают] правильной, или состояли в заговоре с Мальцевым, Горбачем и др.» Несмотря на то что письмо уже получилось очень длинным, Качуровский привел еще один, особенно красноречивый пример слабости партийного контроля: «У меня были товарищеские взаимоотношения с бывшим секретарем парткома НКВД Трындиным. Как-то я зашел к нему и мы разговорились относительно того, что ряд следователей начинают увлекаться „колкой“, и это может привести к плохим результатам, т. к. может попасть лицо и невиновное в предъявляемом ему обвинении. Трындин согласился с этим мнением и растолковал мне его в таком виде: „Упрощенный порядок следствия ведется во всех органах, протокол является основным документом. Вопрос об ответственности лежит на каждом следователе, а где он прав или не прав, узнать трудно. Поднять же вопрос, чтобы установить контроль, – это значит выразить сомнение или недоверие, а за такие настроения сам знаешь, куда можно пойти и к ним должны быть большие основания. Так что можно говорить и на ходу исправлять только отдельные случаи“». А отсюда заключение: «Никогда не было слышно, чтобы где-либо поставили вопрос о неправильном ведении следствия. Это значит, что вся работа следствия считалась законной. Я считаю, что ее и сейчас нельзя считать незаконной по тому периоду. <…> Ошибки в этом деле могли возникать по форме организационных связей, но что это именно за ошибки и кого именно они касаются – сейчас сказать очень трудно и может быть установлено только специальным расследованием по каждому возникшему вопросу».

Письмо Качуровского вновь поднимает вопрос о законности в расследовании дел против врагов народа. Первое, что бросается в глаза в его диалоге с Трындиным, – это противопоставление индивидуальной ответственности следователя и общего контроля над работой органов. Первая по определению предполагала общую нормативно-правовую рамку, однако требование контроля и установления общего для всех порядка означало «сомнение или недоверие» к проводимой политике, которые сами по себе могли повлечь расследование. Иными словами, действовала фикция индивидуальной ответственности следователя. Только таким