Парламента обвиняли иностранцев в недобросовестной коммерческой деятельности, шпионаже, распространении чуждой религиозной идеологии, распущенности нравов и различных видах антиобщественного поведения. Это давнее неприязненное отношение к чужакам само по себе не было связано с войной, но война его обострила и углубила. Не случайно Лондон стал ареной столь бурного ликования после побед Англии и гнева после поражений. Черный принц после Пуатье и Генрих V после Азенкура были приняты здесь с экстравагантным поклонением, которое легко перешло в ярость во времена их менее удачливых преемников. Именно в этом политически наэлектризованном городе, с его плотным населением, непостоянными толпами и близостью к центру власти, Хамфри, герцог Глостер, нашел наиболее ярых сторонников своей агрессивной военной политики, а Ричард, герцог Йорк — своей атаки на правительство после потери Нормандии. Лондон лидировал, но не в одиночку. Кентские толпы, ворвавшиеся в город в 1450 г., портсмутские мятежники, убившие Адама Молейнса, жители Уилтшира, линчевавшие Уильяма Эйскоу, и глостерские бунтовщики, разграбившие аббатство Реджинальда Боулерса, были движимы одними и теми же побуждениями. Завоевания Эдуарда III и Генриха V стали эталоном, по которому оценивались достижения последующих королей. Вырос миф о непобедимости и предательстве, который никогда не признавал пределов, которых можно достичь только военными действиями. Спустя полвека после потери Нормандии ученый Роберт Гаген, дважды приезжавший в Англию с французскими посольствами, был поражен "завистливой ненавистью", с которой он там столкнулся. Он сообщал, что англичане до сих пор обучают своих сыновей стрельбе из лука, устанавливая мишень и говоря: "Давай, сынок, учись, как поразить и убить француза"[1070].

* * *

Для большинства французов война была гораздо более горьким и непосредственным опытом, чем для англичан. Судьба горожан, зарезанных на улицах взятых штурмом городов, или разбитых пехотинцев и лагерных слуг, которых тысячами рубили всадники, когда они бежали с поля боя, или крестьян и купцов, убитых или похищенных вольными разбойниками, — все это поражало даже мир, привыкший к насилию. Крестьяне и горожане жестоко мстили солдатам, которых они заставали врасплох или в одиночку. В XIV веке ненависть жертв к своим угнетателям обычно была направлена против воюющих сторон в целом и отражала классовый антагонизм в той же мере, что и национальный. Это стало ортодоксальной точкой зрения современных моралистов, которые осуждали все рыцарское сословие, не выделяя при этом англичан. Но в XV веке слово "англичанин" стал синонимом слова "враг". Присутствие в северной Франции после 1417 г. постоянной английской армии и сети постоянных английских гарнизонов неизбежно подчеркивало национальный характер этого противоборства. Классический стереотип мускулистого, светловолосого, много пьющего и говорящего на непонятном языке англичанина зародился в более старые времена, но в эти годы он приобрел свою особую актуальность. Как и всякая карикатура, он был преувеличен, но узнаваем. Но если в карикатуре часто присутствует элемент аффектации, то в полемической литературе XV века его не было. В трактате, представленном Карлу VII вскоре после изгнания англичан из Нормандии и Гаскони, англичане представлялись как вероломные, лживые, жестокие, жадные, надменные и преданные всем порокам плоти люди. По подсчетам другого памфлетиста, в войнах погибло более двух миллионов французов, не говоря уже о тех, кто пострадал от похищений, изнасилований и поджогов. "И все это произошло из-за гордыни этого жалкого поколения англичан". Они были "хищными волками, гордыми, напыщенными, лицемерами, бессовестными лжецами, тиранами и гонителями христианских душ, жаждущими человеческой крови, как хищные птицы"[1071].

Англичане оставили Франции шрамы от четырех десятилетий войны, последовавшей за вторжением Генриха V в 1415 году. Численность личного состава армий обеих сторон представляется незначительной. Одновременно во Франции не было более 15.000 английских солдат. Армии Карла VII никогда не превышали 20.000 человек и обычно были меньше. Однако подобные цифры дают неверное представление о масштабах военной деятельности. Реальная численность армий была как минимум вдвое больше, если учесть вооруженных пажей, боевых слуг и вспомогательный персонал. Кроме того, на спорной территории располагались важные гарнизоны и вольные компании, которые жили за счет окружающего населения и не фигурировали ни в каких платежных ведомостях. Влияние всех этих разрозненных сил усиливалось последовавшим за их приходом общим развалом общественного порядка, когда местные жители брали в руки оружие и из-за нищеты и безработицы занимались бандитизмом или пополняли компании рутьеров и живодеров.

Каждый путешественник, проезжавший через северную Францию, отмечал масштабы разрушений, причиненных войной. Жан де Бюэль описывал, как проезжал по пострадавшей от войны местности: земля пустынна и заброшена, жители немногочисленны и бедны, крестьянские дома похожи на логова диких зверей, а редкие господа живут в скромных замках и укрепленных поместьях с древними, разрушающимися стенами и промерзающими зимой залами. В своей мощной аллегорической поэме Завещание войны (Testament of War), написанной около 1480 г., Жан Молине представил себе войну, оставившую в наследство высокие налоги в городах и разрушения в стране:

Je laisse aux abbaies grandes

Cloistres rompus, dortoirs gastés,

Greniers sans bled, troncqs sans offrandes

Celiers sans vins, fours sans pastés.

…

Je laisse au pouvre plat payz

Chasteaux brisiés, hostieux brullés,

Terre sans blef, gens extrahis,

Bergers battus et affolés,

Marchands meurdris et mutilés,

Et corbaux crians a tout lés

Famine dessoubs les gibbés[1072].

Знаменитое описание Тома Базеном северной Франции как моря зарослей, в котором единственным признаком жизни были брошенные животные, часто воспринимается как гипербола. Но это было правдой для наиболее пострадавших регионов: Пикардии, Бовези, Иль-де-Франс, северной и западной Шампани и нормандского пограничья. Сэр Джон Фортескью, главный судья ланкастерцев, бежавший во Францию вместе с Маргаритой Анжуйской в 1463 г., проехал по этим регионам и обратил внимание на плохо одетых, недоедающих крестьян и бесплодную землю, которую он видел повсюду. "Воистину, — говорил он, — они живут в самой крайней бедности и нищете, и при этом обитают в самой плодородной стране"[1073].

Эти регионы были разрушены не только войной, но и последовавшей за ней депопуляцией, которая сделала восстановление столь трудным. Жан Жувенель дез Юрсен преувеличивал, когда в 1433 г. заявил Генеральным Штатам в Блуа, что Франция потеряла девять десятых своего населения. Лишь в некоторых наиболее сильно пострадавших регионах депопуляция приблизилась к этому уровню. Но он указал на смертоносную комбинацию войны, голода и болезней, которая лежала в основе демографической катастрофы Франции. Цифра в 2.000.000 погибших, приведенная памфлетистом, была предположением, но вполне правдоподобным, если учесть косвенные потери. Война провоцировала голод, уничтожая посевы, амбары, скот, прекращая севооборот зерна и других продуктов питания. Она увеличивала смертность, особенно среди детей, из-за бедности, недоедания и распространения болезней. И, прежде всего, это спровоцировало массовую миграцию населения