Ты чувствовал себя униженным и кипел от негодования. Вернувшись тем вечером в свою комнату, ты обнаружил, что горничная по небрежности выдвинула Вильгельма Завоевателя из его угла и забыла поставить на место. И вот он перед тобой во всей красе, с гордой посадкой головы, улыбающийся и самоуверенный. Во внезапном приступе ярости ты выволок бюст и пнул ногой, едва не сломав ее.

Глава 12

Из-за закрытой двери на площадке верхнего этажа, которую он пока не видел, донесся едва слышный голос:

– Я не могу дать тебе ничего, кроме любви, детка.

Единственной вещи, которой у меня в избытке…

Голос был тонким, бесцветным, не слишком мелодичным. Но отнюдь не монотонным. Он услышал три-четыре фальшивые ноты, переходящие в дикую, чудовищную какофонию. Последовала длинная пауза, затем голос послышался снова:

– Счастье, и я думаю…[14]

Внезапно пение смолкло.

Он затрясся, как в лихорадке, потом с трудом взял себя в руки и застыл на месте. Голос послышался снова, еще тише, чем раньше. «Итак, – подумал он, – значит, она не сидит в кресле с книгой в руках. Она явно ходит по квартире, чем-то занимаясь». Он не слышал ее шагов. Возможно, на ней шлепанцы на войлочной подошве…

Она всегда поет эту песню именно так, остальных слов она просто не знает. Кроме слова «детка». Тогда какого черта не вставить хотя бы его?! Если, конечно, это можно назвать пением. Когда-то, давным-давно, в прежние времена, в ее голосе были волнующие нотки – может, они до сих пор остались, наверняка что-то осталось, – но это явно не ее голос.

Нет, это действительно был ее голос в тот первый вечер, когда ты услышал его снова.

Вы приехали в театр уже после того, как подняли занавес, что очень типично для Эрмы. То был вечер накануне ее отъезда в Адирондакские горы. Вскоре после окончания первого акта ты услышал прямо за спиной чей-то голос:

– Похоже, я оставила в дамской комнате носовой платок.

Эффект был потрясающим. Ты не узнал этого голоса. Тебе не пришло в голову, что ты мог слышать его раньше, хотя, как ни странно, он всколыхнул что-то внутри. Ты сидел, не поворачивая головы. Ты даже не ответил на вопрос Эрмы, так как прислушивался, затаив дыхание.

– Одолжить тебе свой? – послышался приятный баритон.

И снова тот женский голос:

– Да, думаю, придется.

Ты молниеносно обернулся и, забыв о приличиях, посмотрел ей прямо в лицо и сразу же узнал ее.

– Может, его нашла служительница, – сказала она. – Схожу туда после второго акта и проверю.

Когда снова опустили занавес, ты сбивчиво извинился перед Эрмой, вскочил и оказался возле оркестровой ямы прежде, чем зажгли свет. Она шла по проходу под руку с высоким худым мужчиной в коричневом костюме. Ты посторонился, пропустив их вперед. Но когда они разделились и направились в разные стороны, ты бросился за ней и коснулся ее плеча:

– Прошу прощения, вы, случайно, не Миллисент Моран?

Она повернулась и совершенно невозмутимо посмотрела на меня:

– Когда-то была, но сейчас я миссис Грин. – Судя по выражению ее лица, она узнала тебя еще до того, как закончила предложение, но, что характерно, закончила его и только потом добавила с некоторым удивлением в голосе: – Что ж, я вас помню.

– Драчливый Билл, – запинаясь промямлил ты.

– Уилл Сидни, – сказала она. – Ужасно мило увидеть вас снова.

Ты вдруг почувствовал себя глупо, неуверенно, слова застревали в горле, однако где-то внутри бушевало дикое возбуждение. Ты заколебался…

– Может, как-нибудь встретимся, вспомним старые времена. У меня нет с собой визитной карточки, но вы найдете мое имя в телефонной книге. Уильям Б. Сидни.

– Это было бы мило, – согласилась она.

– Если бы вы дали мне свой адрес…

Она дала тебе адрес и номер телефона, которые сразу отпечатались у тебя в памяти. Затем она попрощалась и ушла, должно быть, в дамскую комнату за носовым платком.

Последние два акта и в антракте ты боялся, что она обратится к тебе, тем самым вынудив представить ее Эрме и втянув в разговор сопровождающего, скорее всего мистера Грина.

В ту ночь ты не мог заснуть. Ты вспоминал ее образ: тонкую, но слегка расплывшуюся фигуру в простом черном платье, тусклые светло-каштановые волосы, немигающие аспидно-серые глаза, бледное непримечательное лицо. Ты бы сказал, что если в ее жилах когда-то и кипела страсть, то она давным-давно иссякла.

Наконец ты заснул.

Она не написала и не позвонила, и как-то утром, примерно через неделю после отъезда Эрмы, ты набрал номер и после долгих гудков тебе ответил тот самый голос, заспанный и невнятный.

– Простите, если поднял вас с постели, – сказал ты.

– Да, – ответила она. – Обычно я не встаю раньше полудня.

Согласится ли она поужинать с тобой? Да. Сегодня вечером? Можно ли заехать за ней в семь? Да. Ты повесил трубку, задаваясь вопросом: не слишком ли она сонная, чтобы понять, о чем идет речь?

За несколько встреч с ней тебе удалось мало-помалу вытянуть из нее подробности прошедших двадцати лет. Не то чтобы тебя это сильно интересовало, но, кроме этого, разговаривать с ней было вообще не о чем. Они с матерью, сказала она, уехали в Индианаполис, где жил дядя Миллисент, и миссис Моран снова стала работать прачкой, чем и занималась в течение восьми лет, пока Миллисент не окончила школу. Прямо в день окончания дочерью школы миссис Моран слегла и три недели спустя умерла.

– Нет, я не плакала, – сказала Миллисент. – Я плакала только однажды.

Она не сказала, когда это было.

Миллисент осталась жить у дяди и нашла работу в юридической конторе – заполняла бумаги. Работа ей не нравилась – слишком скучная! – и с помощью дяди, администратора универсального магазина, она устроилась в чулочный отдел крупного универмага. Все это было лишь подготовкой к настоящей карьере, которая началась, когда через три года после смерти матери Миллисент стала продавщицей в табачном киоске в большом отеле – если ей верить, в самом шикарном отеле Индианаполиса. Тогда ей стукнул двадцать один. В течение четырех лет она продавала сигары и сигареты видным представителям космополитического мира Индианаполиса, коммивояжерам, заезжим лекторам и посетителям парикмахерской, пока в один прекрасный день некий Кларенс Грин, вдовец средних лет, представлявший компанию «Раббалайт» в Индиане и Иллинойсе, не предложил ей выйти за него замуж.

Они тут же поженились, а вскоре после этого его перевели в восточные штаты, тогда они переехали в Нью-Йорк и обосновались в квартире. С этого места рассказ Миллисент стал несколько расплывчатым, если не сказать невнятным. По