Но Шолохов всё понял, паузу сбил, сам поднял рюмку и улыбаясь, негромко произнёс:

– За Васю Шукшина, собирателя земли русской.

Все вздохнули с облегчением, задвигали стульями, заговорили, уходя от поднятой темы подальше.

Шукшин тяжело сел. По-прежнему смотрел на скатерть. Рюмку, не пригубив, поставил. Рядом остывала всё так же полная, нетронутая тарелка с вёшенскими яствами.

Шолохов подошёл к нему, видя, что гость нуждается в успокоении. Мягко пошутил:

– Ну, Вася, приеду в Москву, я у тебя и чаю не выпью.

Шукшин поднял глаза, улыбнулся: всё-таки выделил его Шолохов. Всё-таки знает он, что нужен разговор, раз про приезд в гости заговорил. Пусть даже и не приедет никогда – но ведь пообещал же.

Мог бы, надеялся Шукшин, хотя б в эту минуту отозвать его в сторонку договорить. Но нет, и тут не стал.

Василий Макарович утешился, разговорившись за перекуром с Михаилом Михайловичем – старшим сыном. Они сразу нашли общий язык, даже о встрече договорились: посмотреть места для будущего фильма про Разина.

Так и вечер настал.

Пришла пора прощаться.

Бурков вспоминал, что первые часы по возвращении в гостиницу Шукшин был раздражён, обижен, обескуражен. Он не мог признаться, что сердился на шолоховское невнимание и потому в шукшинской самоедской манере ругал сам себя: что заранее сказал Буркову о желании поговорить с Шолоховым, а Бурков видел, что так и не поговорили, и стал свидетелем шукшинской, что ли, слабости. И за этот, посреди веселья, тост – тоже очень злился на себя.

Бог весть, какие мысли могли тогда в надсадной душе Шукшина пронестись. Вскоре он в интервью газете «Правда» признается, что к Шолохову отношение у него было уже не такое, как в юности, когда впервые, потрясенный, читал его.

Столичная среда выправила, лукаво подкорректировала прежние чувства. В московской либеральной среде любить Шолохова давно стало дурным тоном.

Шукшин ведь, заявившись в Москву, начинал публиковаться в «Октябре» у Всеволода Кочетова – со всеми вытекающими: Кочетов взял самородка в оборот, выбил ему квартиру, втайне надеясь, что станет Вася ещё одним бойцом на образующемся фронте внутренней борьбы. Но Вася, поглядев по сторонам, решил в эти игры не играть и ушёл в либеральный «Новый мир». А потом не без умелости держался посерёдке – меж либеральной и русской партиями, резонно для себя решив: работа важней ваших схваток.

Однако уши не заткнёшь, вода камень точит, и на донышке души сидело не раз слышанное: исписавшийся старик этот Шолохов, диссидентов травил, Пражскую весну давил – может, и были у него заслуги да сплыли давно.

Конечно, в интервью корреспонденту «Правды» Шукшин поведать о таком во всех подробностях не мог, но и по сказанному им всё ясно: «До этого у меня было представление о Шолохове только по рассказам разных людей – актеров и писателей, по разговорам в клубах, компаниях, в гостях. А это упрощало его, или, вернее сказать, создало у меня неточное представление о нем…»

В «клубах»! В «гостях»!

Чуть более внятно Шукшин пояснил в другом уже разговоре на ту же тему: «Я немножечко от знакомства с писателями более низкого ранга, так скажем, представление о писателе наладил несколько суетливое… Упрощение шло из устной информации, которая получалась с разных сторон».

Стоит задуматься: эта ситуация сложилась уже после получения Шолоховым Нобелевской премии. После выхода дюжины получивших всенародное признание экранизаций, последняя из них – «В лазоревой степи» – появилась в 1971 году. Сложилась тогда, когда в библиотеках Шолохов по-прежнему оставался самым востребованным писателем страны. Когда безоглядная народная любовь к нему была очевидна и полноводна.

И, несмотря на всё это, он уже был десакрализован новыми властителями дум. Они сумели посеять зёрна сомнения даже в Шукшине! И Василий Белов тоже признавался, что перестал на какое-то время Шолохову верить.

Надолго переживший и Шукшина, и Шолохова Белов, нисколько не скрываясь, сообщит о своих настроениях тех лет в книге «Тяжесть креста»: «Нельзя забывать, что евреи с помощью демагогии энергично и постоянно внушали нам ложные представления о Шолохове. Ядовитая мысль о плагиате, запущенная определёнными силами и поддержанная Солженицыным, посещала иногда и мою грешную голову… Я был в лёгкой оппозиции к современному классику…»

А они ведь честнейшими из честнейших были – Василий Макарович и Василий Иванович. Русские люди, осознающие подоплёку всей этой для народных масс почти незримой борьбы.

Пишут порой, что Шукшин не мог знать про версию о плагиате: западная пресса была для него недоступна, а в советской про то не писали. Да всё он знал. В «клубах» и в «гостях» ему рассказали давно. Вася Белов, друг закадычный – и тот мог поделиться.

Ещё в 1967 году виднейший «шестидесятник» Андрей Вознесенский сочинил четверостишие: «Сверхклассик и собрат, / Стыдитесь, дорогой. / Чужой роман – содрал / – Не мог содрать второй». Сам Вознесенский уверял, что это про Василия Ажаева написано, но, как водится, все перемигивались: мы-то знаем, кому на самом деле посвящено сие.

Железный занавес только называется так страшно, на самом же деле советские литературные звёзды не вылезали из заграниц – а там первым делом шли в книжные эмигрантские лавки. Изданную с подачи Солженицына брошюру все, кто желал, уже прочли. Содержание её в пересказах распространялось на бешеных скоростях.

И вот сейчас, проведя день с Шолоховым, Шукшин остался со своими мыслями один на один. Он пересобрал минуту за минутой всё, что видел и слышал в станице Вёшенской – и преодолел обиду.

И вдруг, неожиданно для себя самого, понял, что такое Шолохов и что такое он сам на фоне Шолохова.

Шукшин словно бы явился к отшельнику за советом, но поделившись мукой – в ответ получил, казалось, совсем малые, почти случайные слова.

Однако, когда схлынула первая стыдная волна разочарования – вдруг пришло понимание: ведь всё же ясно.

Всё ясно, как никогда за всю прежнюю жизнь не было.

Ничего не сказав, Шолохов сказал Шукшину всё.

* * *

Встреча с Шолоховым потрясла Шукшина.

Он, маловер, подумал, что уехал оттуда пустым – а оказалось: преисполненным. Ничего подобного с ним раньше не случалось.

Он всем дорогим людям успел про это рассказать. Видно было, что у него жарко кипит в сердце, что он желает этим озарением поделиться!

Юрию Никулину сказал, хотя вроде тот и сам всё видел: «Интересный он дядька. Ой какой интересный! Ты не представляешь, сколько мне дала встреча с ним. Я ведь всю жизнь по-новому переосмыслил. У нас много суеты и пустоты. Суетимся мы, суетимся… а Шолохов – это серьёзно. Это на всю жизнь».

Земляк, Алексей Ванин, вспоминал: «…вдруг Василия Макаровича как прорвало:

– Знаешь, Лёша, впервые я встретился с настоящим писателем. И каким писателем!