слева взмывавший в голубое небо самолёт, различил даже свастику на хвосте его и разогнулся словно пружина, в бешенстве скрипнув зубами, снова припал к ружью.

– Бей же его, стерву! Бей скорее!.. – лихорадочно дрожа, кричал на ухо Сашка.

“Ю-87” резко снижался, поливая жёлтые гнёзда окопов огнём изо всех своих пулемётов. Навстречу ему, яростно захлёбываясь, бил ручной пулемёт сержанта Никифорова, часто щёлкали винтовочные выстрелы, дробно и глухо, сливаясь воедино, стучали очереди автоматов. Лопахин выжидал. Он неотрывно наблюдал за самолётом, снижавшимся с низким, тягучим и нарастающим воем, и в то же время слух его невольно фиксировал все разнородные звуки огня: и обвальный грохот фугасок, сыпавшихся в школьном саду возле огневых позиций зенитной батареи, и частые удары зениток, и заливистые пулемётные трели. Ему удалось различить даже несколько выстрелов из противотанковых ружей. Очевидно, не он один охотился с противотанковым ружьём за обнаглевшим пикировщиком».

«На втором заходе кипящая пулемётная струя, подняв пыльцу, начисто сбрила у переднего бруствера окопа низкий полынок, краем захватила и насыпь бруствера, но Лопахин не пошевельнулся».

Не хочет уже с униженной спиной встречать врага. Смотрит, как зверь на добычу.

«– Нагнись! Прошьёт он тебя, шалавый! – громко выкрикнул Сашка.

– Врёшь, не успеет! – прохрипел Лопахин…»

Здесь Лопахин невольно воспроизводит чапаевскую фразу из фильма 1934 года: «Врёшь, не возьмёшь!» – потому что и Лопахин, и Шолохов, и все советские люди этот фильм видели.

«…и, выждав момент, когда самолёт только что выровнялся на выходе из пике, нажал спусковой крючок.

Самолёт слегка клюнул носом, но сейчас же выправился и пошёл на юг, покачиваясь, как подбитая птица, медленно и неуверенно набирая высоту. Около левой плоскости его показался зловещий дымок.

– Ага, долетался, так твою и разэтак! – тихо сказал Лопахин, подымаясь в окопе во весь рост. – Долетался! – ещё тише и значимей повторил он, жадно следя за каждым движением подбитого самолёта.

Не дотянув до горы, самолёт закачался, почти отвесно рухнул вниз. Он ударился о землю с таким треском, словно где-то рядом о стол разбили печёное яйцо…»

Здесь мы снова сталкиваемся с природной метафорикой Шолохова, явленной уже в «Донских рассказах» и в «Тихом Доне»: когда в качестве сравнения используются, как правило, приметы крестьянского, казачьего обихода, что придаёт тексту необоримую убедительность.

Шолохов слышал, как падают подбитые самолёты, и нашёл для этого не только самый точный, но и предельно понятный, слышимый, осязаемый для читателя образ: треск печёного яйца.

Любое, мимолётное замечание раз за разом выдаёт: Шолохов всё это не просто наблюдал, а пропустил через свои руки, жил с этим.

Вот Звягинцев начиняет «патронную сумку тяжёлыми маслянисто-тёплыми на ощупь патронами».

Вот ползёт от танка немецкий танкист – «извиваясь по-змеиному, почти не шевеля руками».

Вот идёт невидимый, в нескольких километрах, воздушный бой и слышатся лишь «неровные, стреляющие звуки выхлопов да вибрирующее тугое потрескивание, как будто вдали рвали на части полотно».

И, наконец, описание состояния Звягинцева после боя: «Медленным движением он снял с головы каску, устало провёл по грязному лицу рукавом гимнастёрки, отирая обильно струившийся пот, затем, с удовольствием прислушиваясь к негромким звукам собственного голоса, сказал:

– Ну, вот и притихло…»

Тот, кто после боя слышал свой голос, поймёт.

Так, легчайшими, но уверенными штрихами достигался тот самый земной свет правды.

* * *

Вдохновлённый удачей фильма, Шолохов вернулся к рукописям, перечитал последние из написанных им кусков: а ведь мог же, мог!..

Если только чуть-чуть подправить, да дорисовать, да ещё с полстолько написать.

Настроение было бодрое, боевое.

Накануне 70-летнего юбилея он задумал речь.

В московской своей квартире на Звенигородской двое суток почти не выходил из кабинета: писал.

Так увлёкся, что, как в молодости, спать ложился под утро. Ох, держитесь, браты-писатели. Ох, берегитесь, вожди.

19 мая 1975 года Шолохов встречал дорогого гостя: приехал Або Плоткин. Почти как если бы Харлампий Ермаков явился.

Часа два проговорили, и тут Мария Петровна заметила, что любимый муж «поплыл»: явно нарушились координация движений и речь, даже лицо словно бы болезненно изменило форму.

Уложили в постель, вызвали «скорую».

Выявили микроинсульт сосудов головного мозга.

Срочно повезли в Центральную кремлёвскую больницу.

22 мая Шолохов не смог пойти в Кремль за очередным, пятым по счёту, орденом Ленина: к нему сами явились, – о, невероятный писательский статус! – председатель Совета министров СССР, единственный настоящий шолоховский товарищ на самых верхах Алексей Косыгин и секретарь ЦК Михаил Суслов.

В палату их не пустили.

На свой юбилейный вечер в Большом театре 23 мая он тоже не попал.

В кулуарах шептались: «Совсем плох».

Смотрел трансляцию юбилея по телевизору в палате. Рядом сидела Мария Петровна и делала вид, что тоже глядит в телевизор. А сама ловила малейшие движения мужа, следила за мимикой его лица.

В больнице пробыли до 18 июня.

Оттуда Шолохова перевели в санаторий «Барвиха».

Вскоре начал проситься домой.

Врачи, как могли, уговаривали его ещё полежать. До выздоровления было далеко: старик ослабел, плохо ходил, стало понятно, что на свой второй этаж в станичном доме он подняться не сможет.

Мария Петровна заранее начала хлопотать о том, чтоб к их возвращению хотя бы дополнительные перила сделали.

6 июля Шолохов снова настоял, чтоб его немедленно отпустили на Дон.

Кое-как, с ежедневными скандалами, удерживали Шолохова до 18-го.

В тот день утра, по дороге в московскую квартиру, он заехал в Кремль, получил у Подгорного орден. На сей раз Подгорный старался лишнего не говорить – вдруг Шолохов опять ответит, придётся на его ещё тёплое место в «Барвиху» перебираться и снова нервы лечить.

Вечером 19-го поехали до Вёшенской. С ними в путь отправились лечащий врач и секретарь Вёшенского райкома.

Еле добрались. Дома уже дежурили ростовские врачи. Две недели врачи жили при Шолохове. На второй этаж даже с перилами он подниматься не смог. Решили установить лифт и ещё кондиционер: на южной жаре Шолохов, так и не переставший курить, задыхался.

К 25 сентября установили.

Отложенное 70-летие в станице Вёшенской отпраздновали только 22 октября. Приехал в гости маршал авиации, дважды Герой Советского Союза Александр Николаевич Ефимов. И Сергей Михалков прибыл. И поэт-фронтовик Егор Исаев, к которому Шолохов благоволил. И один из главных его литературных наследников – Юрий Бондарев. И донские товарищи – Анатолий Калинин и Виталий Закруткин.

Шолохов в тот день произнёс, хоть и ослабевшим голосом, речь.

– Я сейчас на положении старослужащего, ушедшего в отставку и спустя годы приехавшего в свою воинскую часть. Вроде новые бойцы, новые командиры, новая техника… Но старое знамя. Старое и нерушимое ленинское знамя.

Юбилей обошёлся дорого: снова вызывали «скорую» – врачи констатировали нестабильное артериальное давление.

С той самой поры речь о работе над романом уже не шла.