говоря уже об однообразии последних и веселом разнообразии первых. Даже в освещении, в нарядах девушек и самых удовольствиях существует между поседками и супрядками большая противоположность. Первые освещаются всегда и непременно свечами, доставляемыми ребятами, последние – непременно лучиной; наряд девушек на супрядках простой, домашний, на поседках – лучший, праздничный сарафан и цветные ленты в косах. На супрядках редко или почти никогда не услышишь ни балалайки, ни даже гармонии, тогда как без них и поседка – не поседка, и потому на прямой обязанности парней лежит, кроме доставки свечей, и доставка музыки. Наконец, прямое и редкое отличие поседок от супрядок то, что на последних невест выбирают, на первых окончательно их побеждают.

Считаем излишним упоминать, что накануне Нового года, на Васильев вечер, все девушки ходят завораживаться в баню, овины, на перекрестки дорог, что при этом происходит много комических сцен, производимых шутниками-ребятами, что подобные завораживания совершаются, хотя уже и реже, и в следующие за тем четыре вечера.

И вот, в заключение, по возможности верная картина деревенских святочных вечеринок, конечно ежедневно от различных обстоятельств изменяющаяся, в общем весьма похожая на описанную здесь, одним словом, всегда верная самой себе, иногда даже и в частностях.

Представьте себе большую крестьянскую избу с черными, закоптелыми от дыму стенами и потолком. Тотчас по входе туда трудно разглядеть собравшееся здесь общество: духота и мрак невыносимы. От жару – свечи, стоящие по полкам надстроенным в параллель скамьям, обтаяли и бросают на все собрание какой-то тусклый и тяжелый полусвет. Изба битком набита народом, так что с трудом можно продраться до средины главного места действия, где на лавках чинно уселись деревенские девушки. Прямо против них на полатях взгромоздились ребятишки, по пояс свесившиеся вниз. Впереди их детских лиц виднеется густая рыжая борода, опершаяся на оба локтя рук и принадлежащая хозяину избы и полатей. Прямо под ними поместилась огромная ватага взрослых ребят. Из их толпы время от времени раздается настраивание балалайки. Налево от них огромная печь, с которой слышны невнятные звуки храпенья кого-либо из тех домашних, которые свое отгуляли. Далее, впереди печки, перегородка, из дверей и через верх которой торчит несколько лиц в кичках или платках, принадлежащих уже отплясавшей молодежи – замужним женщинам.

Вечеринка только что началась. Затрынкала впервые балалайка веселого голубца; ей, не складно, но смело, подыгрывает гармония. С одной лавки важно поднялись две девушки и, обдернувши сзади свои платья, начинают одна против другой прохаживаться, обмахиваясь платками. Но вот уже одна из них подперлась рукою в бок и притопывает ногами; затем, громко шеберстя башмаками, пускается прямо к своей поруке, взяла назад, еще раза два в сторону и остановилась. Другая делает то же самое точно с такими же приемами, и ей уже время остановиться, как первая, подпершись в оба бока руками, летит ей навстречу и заставляет ее делать то же самое. Сделавши таким образом два-три круга, и порознь, и вместе обнявшись, они кланяются на все стороны и садятся на свои места. Пляска, кажись бы, и кончилась, но музыканты все еще назойливо продолжают веселые трели. С лавок поднимается, с теми же обдергиваньями платья, – другая пара, которая пляшет или, лучше, шаркает точно так же, как и первая.

Музыканты замолчали. Девушки начинают обмахиваться платками, парни о чем-то переговариваются. Вскоре в избе наступило затишье, нарушаемое изредка щелканьем съемцев по нагоревшим свечкам. Видно, что дело еще не спорится, как будто чего-то недостает для общего удовольствия.

– Что же вы, орженушечки, замолчали? – раздается голос с полатей. – Не заставьте меня, старика, взбаламутиться. А вы, дураки, что глазеете-то? – продолжал старик, опустивши вниз голову и обращаясь к ребятам.

Как будто пристыженный замечанием, робкий, свеженький голосок, приятно дребезжа, запел песню: «Как за реченькой слободушка стоит», смело и громко сопровождаемый всем хором девушек.

– Вот так! давно бы так, Аннушка! – сказал удовлетворенный старик, разглаживая самодовольно бороду и приятно улыбаясь.

Недолго тянулась песня, скоро смененная другою: «Я вечор млада во пиру была», а вслед за нею и третья: «Ты скажи-ко мне, воробушек», сопровождаемая пляскою двух девушек или, лучше, мимикою, представлением, телодвижениями всего того, что пелось в песне.

Между тем число зрителей значительно увеличилось, к прежним инструментам присоединились новые, между которыми нетрудно различить даже скрипку и гитару, принесенную из соседней усадьбы помещичьими лакеями. Пляски стали живее и непринужденнее, и вдруг, в самом разгаре их, из дверей и с полатей раздались радостные, громкие крики: «Нишкните-ко, ребята, ряженые идут! ряженые идут!»

И в самом деле, отворилась дверь, толпа ребят расступилась, и из густого пару, вдруг обхватившего всю избу, явились посреди избы три фигуры в вывороченных наизнанку шубах, представляющие медведя, козу и вожатого. Они встречены взрывом хохота с полатей и несколькими замечаниями, относящимися к костюму козы.

Началось представление, столь нередкое в деревнях, селах и на площадях наших отдаленных уездных городков, сопровождаемое невозмутимой тишиной. Заметно было, что оно не произвело особого впечатления на зрителей, и только, по уходе актеров, раздалось колкое замечание из толпы взрослых ребят:

– «Мало, знать, Михея-то зимусь собаки порвали: так он, слышь, сам-от теперь хозяином, а сергачом-то нарядил Степку Горелова».

Только что скрылся медведь, как снова из заднего угла раздались голоса:

– Пойдемте-ка, ребята: что-то больно шибко шаландуются на лестнице, знать, питерварки сейчас нахряют.

Вслед за этими словами из дверей послышался торжественный голос:

– Полно, Офимья, артачиться-то, пойдем; аль не знаешь, что хозяйки добрых людей пущат и всяким словом угощат. Эй! развернися, хозяюшкам в пояс поклонися. Любите и жалуйте, добрые люди!

Последние слова, уже посреди избы, говорил высокий чучело с страшным животом и горбом, в длинном сером армяке, в кудельном парике, с такою же бородою. За поясом его торчал кнут, а возле – длинная, тонкая фигура, одетая в изодранный сарафан, едва доходивший до колен, и с какими-то грязными тряпками на голове. Эта последняя фигура, поклонившись девушкам, садится на пол.

– Что это она у тя севодни больно примахриласъ (нарядилась), аль поминки по бабушке Акулине справлять? – заметил какой-то остряк из толпы ребят.

– Глупый ты человек! аль не смекаешь; пондравиться, вишь, вам, молодцам, хочет; знает, что невест выбирать пришли, – отвечало чучело.

– А колькой ей годок? – продолжал неотвязчивый остряк. – Коли больно молода, так я и не возьму, чай деда мово махоньким помнит.

– Что еще, братец: баба, вишь, шустрая, здоровенная. Да вот нишкни, – посмотрим. – И брюхан с плетью начинает, при общем смехе ребят, глядеть старухе в зубы.

– И впрямь, брат, цыган! – заметила какая-то обидевшаяся баба из-за перегородки.

По освидетельствовании оказалось,