на миг глаз не спускал и жестоко страдал, видя попытки Ваши улучшить состояние Ваших финансов, попытки совершенно бесплодные, гибельное следствие мер, Вам присоветованных, которые должны доверие ослабить, вместо того чтобы его укрепить, цену ассигнаций уменьшить, вместо того чтобы ее увеличить, – мер, которые ни простыми не были, ни исчерпывающими. Заем произведен быть не может, и это для Вас большая удача. Ведь обещанное погашение невозможно, если только не займутся этим ростовщики или, вернее, если все капиталисты Империи не сделаются ростовщиками, которые против Вас сговорятся и начнут настаивать на продаже государственных имуществ по цене, какую сами назначат. – Серебряную монету любой приличной пробы чеканить невозможно будет; ни запасов серебряных слитков, в казне имеющихся <я Вам это прежде доказал>, ни мощности монетных дворов всей России не достанет, чтобы изготовить в короткое время необходимое количество серебряных монет для замены монет медных, которых в торговых губерниях теперь почти и не сыщешь. Кстати, зачем выводить медь из обращения? Вы сами у себя 70–80 миллионов отнимаете[548].

Нет у меня никакого интереса Вам мрачную картину рисовать. Но глубокий интерес ко всему, что до Вас касается, молчать мне не позволяет. Я Вам <еще в прошлом году предлагал> повторяю предложение представить простые способы восстановить систему финансов, насколько это возможно в нынешних обстоятельствах <повторяю просьбу позволить мне Вам их предложить>. Не удивляйтесь, что я вначале позволения прошу. Стал робким в этом отношении по причинам, Вам известным. Не удивляйтесь и тому, что я Вам по этой части желаю советы давать; я с нее начинал, но вскоре к математике и физике перешел, которые больше отвечали любви моей к наукам и неприязни к делам. Вдобавок нет в Европе страны, где так легко было бы исправить финансы, потому что не было в России никогда настоящих финансистов – таких, которые зорким взглядом обозревают как будущее, так и настоящее и, презирая меры сиюминутные, желают основать систему солидную и защищенную от внешних и внутренних потрясений. <Будьте уверены, что имеете Вы изобильные и чистые источники, откуда почерпать можете счастье и славу Вашей нации, но Вам только ручьи тонкие и уже зараженные показывают. Дайте мне знать хотя бы одним словом, что Вы согласны принять или по крайней мере прочесть то, что я Вам хочу сообщить об этом предмете чрезвычайной важности.>

О, как счастлив был бы я возвратить Вас на путь истинный, с которого Вас дельцы свернуть заставили! Скажите только, что позволяете мне представить Вам меры простые и систематические, какие я могу предложить для решения этого вопроса чрезвычайной важности.

Прощайте, мой Александр! Не дожидайтесь эпохи еще более критической, чтобы выслушать Вашего истинного друга. Не пренебрегайте его упорным желанием Вас любить.

152. Александр I – Г. Ф. Парроту

[Санкт-Петербург, 3 сентября 1810 г.][549]

Совершенно напрасно полагаете Вы, что я Вами недоволен. Отчего бы мне таковым быть? Если за знак недовольства принимаете Вы мое молчание, вспомните, что природа и обилие занятий, поглощающих ежедневно все мое время, не позволяют мне поддерживать с Вами переписку регулярную. Давно уже ожидаю те бумаги, касающиеся финансов, о которых Вы мне в предыдущих письмах говорили. Поэтому не спрашивайте у меня больше позволения присылать мне полезные сочинения, ибо я им всегда рад. Постарайтесь только отдавать их переписчику, чья рука никому не известна. Вашу слишком многие знают, и потому не смогу я бумаги пустить в ход так быстро, как захочу.

Весь Ваш

[Росчерк]

153. Г. Ф. Паррот – Александру I

[Дерпт], 5 сентября 1810 г.

Итак, не совсем потерял я своего Александра! Отчего не могу я ему полезен быть так, как мое сердце того желает! – Теперь пишу Вам впопыхах, чтобы известить о получении Вашего письма; со следующей почтой пришлю Вам свой труд, который должен переписать, ибо замечание Ваше касательно моей руки навело меня на мысль о переменах, которые в форму всего сочинения внести следует.

Я не молчание Ваше принял за знак недовольства; никогда на регулярную переписку не надеялся; слишком хорошо знаю, что у Вас дел слишком много. (Вы слишком за многие дела беретесь; путь Ваш совсем не легок.) Но Вы не столько забыли, сколько забросили телеграф, и это меня огорчило, а когда я Вам послал официально, через попечителя и графа Завадовского, первый том труда моего по физике, не благоволили Вы меня почтить даже несколькими условленными словами, какими самых безвестных иностранцев благодарят. Знаете Вы, что я ничего не добиваюсь; но со стороны кажется это знаком презрения. Впрочем, будь это явленное презрение для Вас полезно, с какой охотой я бы ему покорился! Но в нем видят новое доказательство того факта, что Вы людей, наиболее к Вам привязанных, бросаете, и это мне сердце раздирает.

Университет к правилам для студентов сделал добавление[550]. Царил среди них дурной дух, с которым боролся я безуспешно. Эти новые правила нас половины студентов лишат, а у второй половины доверие истребят. Сочтено было, что у кого власть имеется, тот в доверии к себе не нуждается и что можно Университетом командовать, как полком. Если Вы эти новые правила еще не подписали, заклинаю Вас этого не делать и отложить всякую реформу этой области до предусмотренного Уставом срока его общего пересмотра, который должен в 1812 году состояться. – Следовало мне Вам об этом раньше написать; а теперь, быть может, уже слишком поздно. Но представьте, как я страдал <уже около года>, если мог поверить, что утратил право Вам писать даже о предмете, столь для меня важном. Только забота о личном Вашем интересе могла меня принудить за перо взяться. Снизойдите к моему чувству. Я его ни менее живым, ни менее тонким сделать не могу.

Видели мы Императрицу, я изблизи в кабинете физики. Прелесть ее от поэтов ускользает, но поражает людей чувствительных, к какому бы они сословию ни принадлежали. Ее достоинств еще не знают вполне. – Это замечание наблюдателем сделано, а не поклонником рыцарства. Впрочем, надеюсь, что Императрица Вам об Университете нелестных слов не сказала. На сей раз сумели мы все устроить порядочно, потому что имели для того средства. Студенты ей почести отдавали не только с восторгом, но и с соблюдением самого лучшего порядка и превосходно нам помогли сдержать напор публики. Когда Дерпт будет иметь счастье Вас на церемонии увидеть, сами в том убедитесь.

Прощайте, мой Александр, неизменно дорогой моему сердцу! Отправляюсь на работу. Да вдохновит меня лучший из умов!

154. Г. Ф. Паррот