Анский прожил всю жизнь яростно незрелым — ведь революция, настоящая и единственная, — она и есть незрелость. Затем Ханс уснул, и ему ничего не приснилось, и на следующий день он пошел в лес за дровами для печки, а когда вернулся в деревню, вошел — чисто из любопытства — в дом, где жили зимой 1942 года немцы, и обнаружил, что внутри все порушено и расхищено: ни кастрюль, ни мешков с рисом, ни одеял, ни тепла в батареях, только битые стекла и выдранные ставни, грязный, в больших пятнах глины или дерьма, пол, к которым прилипали подошвы сапог, если кто-то по ошибке наступал на них. На стене какой-то солдат написал углем «Да здравствует Гитлер!», на другой кто-то оставил что-то вроде любовного письма. На верхнем этаже кто-то развлекался, рисуя на стенах — и даже на потолке! — сценки из повседневной жизни немцев, что жили в Костехино. Так, в углу был нарисован лес и пятеро немцев в характерных кепках, они тащили хворост или охотились на птиц. В другом углу двое занимались любовью, а третий, с перевязанными обеими руками, подсматривал за ними, спрятавшись за деревом. На другом рисунке четверо немцев спали после ужина, а рядом с ними можно было разглядеть скелет собаки. В четвертом углу был изображен сам Райтер с длинной рыжей бородой: он смотрел из окна избы Анского, а перед домом дефилировали слон, жираф, носорог и утка. В центре фрески (назовем это так) красовалась мощеная площадь, которой в Костехино отродясь не было, и по площади этой метались женщины — или призраки женщин — со вставшими дыбом волосами, и они вопили, а двое немецких солдат наблюдали за работой четырех молодых украинцев, которые возводили какой-то непонятный памятник из камня.

Рисунки выглядели грубыми и где-то детскими, да и перспектива хромала, но в расположении каждой детали чувствовалась ирония и, вследствие этого, скрытое мастерство, которое трудно было оценить с первого взгляда. Вернувшись в избу, Райтер подумал, что у художника определенно есть талант, но вот жалость, он сошел с ума, как и все остальные немцы, что зимовали здесь в 1942 году. Также он подумал: интересно, с чего это я попал на картину? Художник точно думал, что это он, Райтер, сошел с ума. Во всяком случае, как иначе толковать образ утки, замыкавшей шествие, возглавляемое слоном. Он припомнил, что тогда к нему даже голос еще не вернулся. Также он вспомнил, что в те дни беспрерывно читал и перечитывал тетрадь Анского, запоминая каждое слово, причем со странным ощущением: временами оно походило на счастье, а временами — на огромное, с широкое небо, чувство вины. И что он принимал и счастье, и чувство вины, и даже, некоторыми ночами, совмещал их, получая в результате сумму, которая могла бы считаться счастьем своего рода — вот только очень отличающимся от привычного: оно раздирало его на части и было для Райтера не счастьем, а самим Райтером.

Однажды ночью, на третий день после приезда в Костехино, ему приснилось, что в деревню врываются русские, а он, спасаясь от них, бросается в ручей, в Сладкий ручей, плывет по нему до самого Днепра, и что по Днепру, по обоим берегам Днепра, стоят русские, и их очень много как на левом берегу, так и на правом, и что те и другие, завидев его на середине реки, смеются и стреляют, и ему снилось, что, спасаясь от выстрелов, он нырял, и его увлекало течение, и он выныривал, только чтобы немного глотнуть воздуха, — и снова тут же погружался в воду, и таким образом все плыл и плыл километр за километром, временами задерживая дыхание на три, или четыре или на пять минут — мировой рекорд! — а потом течение относило его далеко от русских, но даже тогда Райтер все равно плыл под водой, выныривал, вдыхал воздух и снова погружался, а дно у реки было как каменная мостовая, и время от времени он видел косяки белых рыбок, а время от времени натыкался на труп, уже полностью обглоданный, только аккуратно объеденные кости лежали, и эти скелеты, что вехами торчали со дна, могли принадлежать и немцам, и русским, он не знал — ведь одежда уже сгнила, и течение увлекало их с собой, и во сне Райтера тоже увлекало с собой течение, и иногда, особенно по ночам, он выбирался на поверхность и притворялся мертвым, чтобы отдохнуть или поспать пять минуток, а река все влекла и влекла его на юг, баюкая на волнах, и, когда выходило солнце, Райтер снова нырял и выныривал, возвращаясь к вязкому днепровскому дну, и так шли дни, и временами он проплывал мимо города и видел его огни, а если не было огней, слышал смутный, словно бы кто-то переставлял мебель, шум, словно бы какие-то больные люди двигали мебель с места на место, а иногда он проплывал под наведенными военными переправами и видел перепуганные тени ночных часовых, тени, что отражались на взъерошенных водах реки, и однажды утром Днепр наконец донес его до своего впадения в Черное море, где река умирала или преображалась, и тогда Райтер приблизился к берегу моря или реки, дрожащими шагами, словно студент (которым он никогда не был), который возвращается и ложится на песок после того, как наплавался до полусмерти, и вот он лежит, пришибленный, и впереди еще половина каникул, и тут Райтер, сидя на пляже и созерцая Черное море во всей его огромности, с ужасом обнаруживал, что тетрадь Анского, которую он держал под гимнастеркой, превратилась в какое-то бумажное месиво, и чернила навеки стерлись, и половина тетради приклеилась к одежде или коже, а другая распалась на крошечные кусочки, что покачивались под мелкими волнами.

Тут Райтер проснулся и решил: пора покинуть Костехино, причем как можно скорее. В тишине он оделся и собрал скудные пожитки. Не зажигал ни света, ни огня. И подумал: это же сколько придется сегодня идти. И, прежде чем выйти из избы, снова осторожненько положил тетрадь Анского в печной тайник. Пусть ее теперь найдет кто-нибудь еще — так он подумал. Потом открыл дверь, аккуратно ее затворил и широкими шагами ушел прочь от деревни.

Несколько дней спустя он нагнал колонну солдат своей дивизии и вернулся к прежней жизни: выдержать несколько дней — и отступить, так раз за разом, а потом русские разбили их на Буге, к западу от Первомайска, и остатки 79-й дивизии придали дивизии 303. В 1944-м, пока они шли к Яссам, а на пятки им наступала моторизованная русская бригада, Райтер и другие солдаты его батальона увидели голубую пыльную тучу, что