названиями «Подлинный рассвет», «Подлинные сумерки», «Дрожь заката», чья структура и сюжеты могли бы облагородить, в смысле, немного обогатить последние три романа, опубликованных Ивановым, это переплетение ледяных лучей, но тот вряд ли согласился бы признать наставничество Анского; впрочем, может, и нет, возможно, я плохо думал об Иванове, ведь, судя по всему, он меня не выдал, а как просто было бы взять и выдать меня, самое простое — сказать, мол, не я автор этих трех романов, а думает и пишет Анский, но Иванов все-таки этого не сделал, он выдал и оболгал всех, чьи имена подсказали палачи: старых и новых друзей, драматургов, поэтов и романистов, но обо мне не сказал ни полслова. Мы с ним до конца остались верными друг другу мистификаторами.

А ведь мы хорошо бы смотрелись на Борнео, с иронией замечает Анский. А затем вспоминает историю, которую давным-давно рассказали ему во время попойки в редакции журнала, в котором он тогда работал. На этом неформальном сборище чествовали группу советских антропологов, которые только что вернулись в Москву. История — наполовину правда, наполовину выдумка — произошла на Борнео, точнее, на лесном и гористом участке острова, где работала группа французских ученых. После трех дней пути французы обнаружили исток реки и, переправившись через нее, вошли в самую густую чащу, где обнаружили туземное племя, живущее до сих пор практически в каменном веке. Французы, естественно, первым делом подумали, как рассказывал один из советских антропологов, толстый и широкоплечий дядька с большими южными усами, что туземцы были или могли быть каннибалами, и, чтобы удостовериться или, наоборот, избежать недомолвок с самого начала, спросили на языках прибрежных туземных племен и языке весьма красноречивых жестов, едят ли те человеческое мясо или нет.

Туземцы их поняли и со всей твердостью ответили, что нет. Тогда французы спросили, чем же они питаются, — с их точки зрения, безбелковая диета ни к чему хорошему привести не могла. Туземцы ответили, что охотятся, это правда, но совсем немного, ибо в горных лесах водится не так уж много животных, но зато они едят и готовят множество блюд из мякоти ствола дерева, а та, по изучении, оказалась даже для скептически настроенных французов прекрасным заменителем белка. Остальной их рацион составляли множество видов лесных фруктов, кореньев и клубней. Туземцы ничего не выращивали. То, что лес хотел им отдать, он отдаст и так, а то, что не хочет, то и нельзя трогать. Они составляли идеальный симбиоз с экосистемой, в которой жили. Когда они срезали кору с каких-то деревьев, чтобы выложить ей полы хижин, то на самом деле способствовали тому, чтобы деревья не болели. Жизнь их походила на жизнь мусорщиков. Только они были лесными сборщиками мусора. Тем не менее язык их был, в отличие от языка мусорщиков Москвы или Парижа, вполне пристоен, а сами они не отличались крепостью сложения и высоким ростом последних, и у них был не такой взгляд  — ведь по глазам европейских мусорщиков всегда можно определить, что копаются они в дерьме, — туземцы же были низенькими и хрупкими, говорили вполголоса, как птицы, старались не дотрагиваться до иностранцев, да и представление о времени у них совершенно не походило на представление о времени французов. Видимо, сказал советский антрополог с большими усами, это и повлекло за собой катастрофу — всему виной несовпадение представлений о времени, ибо через пять дней пребывания среди аборигенов французские антропологи решили, что уже составили с ними доверительные отношения, что они уже прямо как кумовья или друзья, короче, дружбаны и все такое, и решили заняться изучением языка туземцев и их обычаев, и тогда обнаружили, что туземцы, когда дотрагивались до кого-то, не смотрели ему в глаза, вне зависимости, француз то был или кто-то из их племени, например, отец гладил по голове сына и старательно отводил взгляд, или девочка сворачивалась на коленях у матери, и та смотрела по сторонам или в небо, и девочка, если уже пребывала в сознательном возрасте, глядела в землю, а друзья, что выходили вместе на поиски съедобных кореньев, смотрели друг другу в лицо, то есть в глаза, но, если во время сбора клубней касались плеча друг друга, оба отводили взгляд; еще французы заметили и записали в свои блокнотики антропологов, что когда туземцы здоровались, то вставали боком, и правши засовывали правую руку под мышку левой и оставляли ту висеть свободно, и если пожимали ладонь, то чуть-чуть, а левши просовывали левую руку под мышку правой, и тогда один из французов, как рассказывал, смеясь до изнеможения, советский антрополог, решил продемонстрировать, как здороваются они, люди, что пришли издалека, из-за самых дальних равнин, из-за моря, что живут дальше места, где садится солнце, и жестами показал на примере одного из французских антропологов, как здороваются в Париже: люди пожимают друг другу руки, двигают ими или потряхивают, а лица остаются бесстрастными или выражают симпатию или удивление, а глаза — глаза встречаются, взгляд их искренен, а губы размыкаются и говорят: бонжур, месье Жоффруа, или бонжур, месье Делорм, или бонжур, месье Курбе (хотя очевидно, подумал Райтер, читая тетрадь Анского, что там не было — а если и было, то это казалось бы до крайности тревожно, что за зловещая случайность такая — никакого Курбе), и туземцы смотрели на эту пантомиму спокойно, некоторые даже с улыбкой на губах, а другие — с глубоким сочувствием, и они терпеливо наблюдали за пришельцами — а что, это был признак хорошего воспитания в их племени  — и стояли тихо — во всяком случае, все так и продолжалось, пока антрополог не попытался поприветствовать их таким же образом.

Усатый сказал, что это все случилось в деревеньке — если можно назвать деревней несколько хижин из ветвей, почти не заметных на фоне леса. Француз подошел к туземцу и протянул руку. Тот смирно отвел взгляд и просунул правую руку под мышку левой. Но тогда француз застал его врасплох: он дернул за руку и развернул туземца к себе, крепко пожал ему ладонь, потряс ее и сказал, изображая удивление и радость:

— Бонжур, месье ле индижен!

И не отпустил его руку, и попытался встретиться с ним взглядом, и улыбнулся во всю ширину своего белозубого рта, и не отпустил руку, и даже левой ладонью похлопал его по плечу: бонжур, месье ле индижен, словно бы и в самом деле чувствовал себя счастливым, — и тут туземец издал ужасный вопль, а потом произнес слово, которое французы не поняли, и их проводник тоже не понял, и тогда другой туземец бросился на вздумавшего дать урок антрополога, который так