la rancune… 3 point. Mon long silence. Ce silence ne prouve rien… L'été passé encore, à peine arrivé ici, j'ai écrit à votre mari une lettre très longue. Onou ne m'a pas repondu. Je ne lui en veux nullement pour cela: il m'a prouvé quarante fois son amitié sincère et solide; il s'empressait de m'écrire lorsqu'il s'agissait d'une affaire ou de mes intérêts matériels; et je comprends qu'un homme occupé et souvent fatigué comme lui se trouve dispensé de soutenir une correspondence purement sentimentale même avec un homme auquel il porte pourtant un vif intérêt… <…>

Ma santé ne va ni bien, ni mal. Je suis à Koudinowo pour trois ou 4 mois; pour faire une cure de кумыс qui vient d'être terminée et je ne puis pas dire si elle m'a fait du bien on non. Il y a aussi des comptes à ré gler avec des banques de Kalouga. Je ne m'ennuis pas; je prie Dieu (moins que je ne devrais le faire, sans doute, mais j'espère; j'ai institué ici des prières en commun le matin et le soir); j'écris; notre société est assez nombreuse pour le moment, malgré notre dénuement: ma femme, ma nièce Marie (elle a vieilli énormement), une demoiselle voisine qui vient lui aider dans son petit ménage et par dessus le marché la mère de ma femme et sa sœur cadette sont venues de la Crimée pour la voir. Nous ne pouvons pas payer des domestiques et toutes ces dames travaillent et servent l'une l'autre assez angéliquement. Je tache d'y mettre bon ordre. Voilà, chère amie, mon existence provisoire. Au mois d'août je les quitte pour aller passer l'hiver à Оптина пустынь qui est à 60 verestes de nous. Chez moi je continue à porter l'habit de moine lorsque je suis forcé de sortir autrement mis, et je porte une поддевка noire et fort longue, a не хамское платье.

Одиссей печатается в «Русском Вестнике».

П Е Р Е В ОД

Тысячу лет не слышал я Вашего доброго голоса, мой дражайший?? друг??

Если бы это касалось только меня – не было бы сих четырех вопросительных знаков. Но речь идет о Вас, и появляются 4 вопросительных знака. 1-й знак. Вы женщина, следовательно, супруга, мать и кокетка одновременно… Вот уже достаточные причины, чтобы забыть своего друга. 2-й знак. У Вас есть личные резоны быть недовольной мною, и хотя больше половины этих резонов мною опровергнуты, частью в лице г-на Жомини на Вашей милой лесенке (милой для меня и моей памяти!), частью с глазу на глаз в Вашей спальне; вторая половина Ваших обвинений признана мною, недостойным, справедливою, и искренность моего раскаяния (касательно ревности духовника) должна была бы изгладить все это из Вашей памяти (т. е. из памяти сердца)… И все-таки, кто знает, может быть, злопамятство… 3-й знак. Мое долгое молчание. Но это молчание ничего не доказывает… Еще прошлым летом, едва приехав сюда, я написал Вашему мужу весьма пространное письмо. Он ничего мне не ответил. Я нимало за это на него не сержусь: сорок раз он мне уже доказывал свою прочную и искреннюю дружбу и не медлил, если речь шла о деле или вещественных моих интересах; мне понятно, что занятый человек, к тому же утомленный, как он, не может поддерживать чисто дружескую переписку даже с человеком, вызывающим у него чувство живого интереса… <…>

Здоровье мое ни хорошо, ни дурно. Уже три или 4 месяца, как я в Кудинове ради лечения кумысом, которое уже кончилось, но я не могу сказать, лучше мне от него или нет. Кроме того, надо уладить дела с калужскими банками. Я не скучаю, молюсь Богу (не так много, как нужно, но я не теряю надежду, я учредил здесь совместные молитвы утром и вечером); я пишу; общество наше пока довольно многочисленно, несмотря на нашу бедность: моя жена, племянница Мария (она ужасно состарилась), одна соседская барышня1, которая приходит помогать ей в ее небольшом хозяйстве, и сверх того приехавшие из Крыма мать моей жены и ее младшая сестра. Мы не можем держать прислугу, поэтому эти дамы работают и с ангельским терпением помогают друг другу. Я же стараюсь поддерживать должный порядок. Таково, дорогой друг, мое теперешнее, как я полагаю, временное существование. В августе я уеду отсюда, чтобы провести зиму в Оптиной Пустыни, в 60 верстах от нас. У себя дома я продолжаю носить монашеское одеяние, а когда по необходимости надобно выходить в другом платье, надеваю черную и очень длинную поддевку, а не хамское платье.

«Одиссей» печатается в «Русском вестнике».

Впервые опубликовано в кн.: Архимандрит Киприан. Из неизданных писем Константина Леонтьева. Париж, 1959. С. 20–21.

1 …соседская барышня… – Людмила Раевская, близкая приятельница Леонтьева.

50. Князю К. Д. Гагарину

16 июля 1875 г., Кудиново

<…> Кроме всех тех качеств личных, которые я нахожу в Вас и в княгине Вашей1, кроме Вашего ко мне расположения, вы оба с женой приносите с собою какой-то отдаленный луч Востока Турции, воспоминание, иногда и полусознательное, той жизни, которую я до сих пор оплакиваю и к которой никогда, вероятно, уже не вернусь. Вот Вам мои искренние чувства! Не будете ли Вы свободны хоть на три дня в половине августа? Если будете и если правда, что Вы теперь одни, а княгиня опять у сестры Вашей2, приезжайте ко мне в Кудиново на эти два-три дня. Природа у нас недурна и комфорта на такое короткое время найдется достаточно. Я сочту это не только радостью, но и честью… Вы знаете мое мандаринское и con amore[16] чинопочитание. Я буду ужасно рад другу Гагарину и в то же время буду ужасно важничать, что, мол, знай наших, сам вице-губернатор у нас гостит. И все это освежит, конечно. Право, попробуйте. Я говорю, после 15-го августа, потому что Успенским постом я буду говеть в Оптиной Пустыни и опять, причастившись, вернусь в Кудиново, где, вероятно, и пробуду с Божьей помощью до глубокой осени. Что я буду делать позднее – это как Богу угодно. Мне бы хотелось навсегда устроиться так – зиму в Оптиной Пустыни3, лето у себя в деревне. Я приехал сюда из Угрешского монастыря в мае, чтобы пить кумыс (который я и пил с месяц, хотя он у нас и