– У, сука! – прохрипел Федор.

К монитору прилипли шарики слюны.

«Согласись, – продолжал двойник, – что теперь моя очередь пожить красиво. Я считаю, ты нагулялся всласть. А чем я хуже тебя?»

– Чем?! – в исступлении выкрикнул Федор. – Он еще спрашивает чем, блядь? Уголовник херов!

«И еще одно. Ты можешь положить этому конец. Это просто. Умри. И тогда там, в другом мире, умру и я. Тем вечером, после того как я впервые прошел через дверь, Мансур растолковал, что такие обмены бывали, и не раз. Многие акыны прошли таким путем. «В конце концов, – сказал Мансур, – он (то есть ты) сам этого хочет». Так что, думаю, ты на меня не в претензии. Ведь так? А, Федь?»

– Я?! Я этого хотел?! – взревел было Федор. Но вспомнил свою исповедь на лавочке. И дворника-гастарбайтера, дующего на свои пальцы.

Хотел.

«И самое последнее, – писал двойник. – Я думал об «акынах». Вот тебе кое-какая информация к размышлению. Джим Моррисон, перед тем как умереть в ванной, очень сильно располнел. Те, кто общался с ним тогда, говорили впоследствии, что Джим как будто стал совершенно другим… То же самое говорили про Джона Леннона… То же самое – про Цоя. Финал – известен. Один умер в ванной, другого убили при странных обстоятельствах, третий заснул за рулем. Только, Федя, прошу тебя, не делай этого сразу. Дай мне пожить твоей жизнью хотя бы три-четыре месяца. Может, успею издать свои песни. И, заодно, тебя как-то реабилитировать перед, так сказать, вечностью.

Не держи зла, Федор.

Прощай».

Федор грохнул сжатыми кулаками по некрасивому, украшенному кружевными салфетками компьютерному столику.

– Феденька! Все в порядке? – спросила из кухни Марина Сергеевна Чохова.

…Дело двигалось к драке. Федор толкал в грудь того самого чучмека. Это точно был тот самый азиат, только теперь делал вид, что знать Федора не знает.

К чурке подтягивались свои, гастарбайтеры. Откладывали тележки, метлы.

– Что, Мансур-джан? – спросил кто-то с сильным акцентом.

– Э! – пренебрежительно ответил Мансур.

А Федор, отчаянным усилием оттолкнув сухощавого, жилистого противника, прорвался к подсобке.

Потянул дверь.

Никакого коридора за нею не было. Метлы, лопаты, ведра.

– Где? – взвыл Федор, падая на колени. – Где коридор?

Его почему-то еще не били.

Вот и петух пропел. Никудышный петух, дурной. Али хворый?

Добрый-то петух, он как поёть? Ку-ка-рее-кууууу, вот как. А ентот? Поперву басовито эдак – ррррр! Опосля тоненько – уиииии! И снова – ррррр! Будто василиск. Так ведь василиск-то на рассвете разве же петь-рычать станеть? Нееет, петух енто. Хворый, да.

Старуха встрепенулась, потрогала увенчанную жестким волосом бородавку, что на длинном подбородке, утерла мутную слезу с левого, бельмастого глаза, проморгала зрячий, покосилась на отродясь не мытое окошко. Вот карга, хромая нога, кривая башка, ни ложки, ни горшка! Какой к ляду рассвет? Давно уж взошло, будь оно неладно. Спасибо хоть, не видно тут его, окаянного, жгучего, – все домами огромадными загорожено. Район новый строють, Колпаково, вот и загородили. Всё строють, строють, мало им ентого Новокузина…

А петух – не петух никакой. Машина: аки лев взревела, дымом вонючим плюнулася, колесами взвизгнула, снова взревела да и умчалася себе. Лихач, уточнила про себя старуха, со светофора сорвамшися. Ох, дураки же.

Лихач, повторила она. И плюнула. Прямо на пол. Поди ж ты, выискался… Ух, зло берёть, кишки дерёть!

Кряхтя, встала с лежанки, проковыляла на двор. Ох-хохонюшки, лишенько ты, лишенько… Косточки древние ноють… А уж суставчики-то пошшолкивають, словно досточки трещать.

В лес надоть, в лесу, глядишь, разомнутся ноженьки, смажутся суставчики, разбежится кровушка.

Нет, сюда-то, в Кузино, она правильно перебралася. Давно енто было, тогда еще просто «Кузино» говорили. В Старое-то Кузино уж после переиначили. А по-простому – в аул. Вот дураки-то – аул нашли. Енто Новокузино ихнее как раз аул и есть. С саклями. И людишки в ём дичають хуже ентих, какие в заправдашних аулах живуть.

А поди ж ты, прижилося – аул и аул. А и ладно.

Ей, старухе, в ауле жить лучше. Годы-то уж не те, в лесу ночевать. Да и курочуть лес ентот, ироды. В ауле теплее: домишко, хучь и заброшенный, да все – крыша над головой. А уж она туточки обустроилася. Печку какую-никакую наладила, заклятие отворотное поставила, штоб гости незваные не шлялися. Прописку им какую-то подай…

Которые свои, те пройдуть. На двор. А в дом, нет, не пройдуть, игде им… Разве только ентот, черт нерусский… как бишь яво… Мансур, да ён игде хошь пройдёть, да ямý и не надоть – квёлый ён…

Да. Правильно, што перебралася. Мудро.

А в лес-то завсегда пойтить можно, вот он лес родимый, рядышком. Ночью тама худо стало, зябко да невесело, а днем-то куда как хорошо, об летнюю пору особливо. «Пойду нынче, – решила старуха, – грибков наберу, землянку свою проведаю, в болотце умоюся».

Вспомнила про болотце и разозлилась пуще прежнего. Лужа только от того болотца и осталась, по колено глубиной. Строють, строють, вот и перемкнули под землей что-то, болотце-то и сохнет, болезное. Тьфу, оглоеды.

Старуха вернулась в светлицу, повязала на седые космы грязноватый платок, с горем пополам, охая и бранясь, вытащила из-под лежанки корзину, веревку тоже не забыла. Вышла из домишки, проверила отворот – стоит, куды ж он денется – и, согнувшись в три погибели, потащилась к лесу.

Да, уж не рано. И машины вовсю ездють, и людишки ходють. Вон сосед выглянул, пьянчуга горькая:

– Здорово, баба Лида! Ты чего, по грибы, что ли? Так нету грибов-то, вон сушь какая. И лес вытоптанный весь, зря только ноги натрудишь.

Зыркнула на него – в доме своем скрылся. А не суйся, коли не просили. Баба Лида, ишь ты. Внучок тоже… И не Лида она никакая. Лиха она. Лиха Одноглазая. Да из ентих разве ж растолкуешь кому?

А вон два пакостника – глазеють.

– Чё, бабка, за мухоморами? – гоготнул один.

– Ы-ы, – тупо поддержал другой.

Старуха сердито пожевала бескровными губами, глянула на лоботрясов искоса – как сдуло их. В школу вашу идитя, в школу, мысленно наказала им старуха. Учитеся, кушайтя сладко, раститя. Как подрастётя – приходитя. Милости просим. Мы упитанных любим, а тошшие нам без надобности.

Дорогу перейти долго не решалась – боязно. Ишь, гоняють, туды-сюды, туды-сюды, управы на их нету. Но улучила момент – посеменила мелко, да ходко. И на опушке оказалась.

Хорошо. Даже спину распрямила чуток. Хуже того – подобрела. Не до конца, знамо дело, до конца она, как помрёть – ежели помрёть, – так и подобрееть. Но все ж унялася злоба лютая, на вершок, а унялася.