Цена гиперинфляции: немецкий банковский билет номиналом в триллион марок, выпущенный 1 ноября 1923 года.

Милтон Фридман был прав, инфляция – действительно монетарный феномен. Гиперинфляция же всегда и везде есть феномен политический, ведь наблюдалась она только в тех странах, политическая экономия которых давала серьезный сбой. Национального дохода Германии явно не хватало, чтобы умиротворить кредиторов дома и за рубежом, но поистине кошмарного исхода можно было бы избежать. Увы, гордость слишком многих немцев не позволила тем признать поражение своей империи, и упорство перед лицом остального мира наложилось на внутренние трудности, приведя к худшему – крушению национальной валюты, а вместе с ней и всей экономики. К концу 1923 года в обращении находились банкноты на сумму примерно 497 000 000 000 000 000 000 марок. Не редкостью были купюры достоинством в 20 миллиардов марок. Инфляция достигала 182 000 000 000 % (прописью: сто восемьдесят два миллиарда процентов) в год. В среднем уровень цен с 1913 года вырос в 1,26 триллиона раз. У всего есть хорошие стороны. Напуганные инфляцией люди тратили свои сбережения, и вплоть до последних месяцев 1922 года выпуск и занятость в экономике росли. Удешевление марки, как уже было отмечено, благотворно сказалось на экспорте. Но трагедия 1923 года была тем ужаснее, что ее оттягивали всеми возможными силами. Промышленное производство рухнуло до половины уровня 1913 года. На улицы был вышвырнут каждый четвертый член профсоюза, а еще четверть работали неполную неделю. Общество получило тяжелейшую психологическую травму. Элиас Канетти провел свои юные годы в стонавшем от инфляции Франкфурте, о чем потом писал, словно предвосхищая Фридмана:

Точно подмечено. Никчемность – вот главное наследие гиперинфляции. Бесполезными стали не только банкноты как таковые, но и все проявления богатства, все виды доходов, так или иначе выраженные в деньгах. И облигации тоже. Гиперинфляция не могла повлиять на внешний долг, ведь тот исчислялся в довоенных марках. Гору долга внутреннего она стерла в порошок и развеяла по ветру. В результате стихийного бедствия громадный одноразовый налог пал не только на держателей облигаций, но и на любого, кто получал фиксированный доход в немецкой валюте. Землетрясение затронуло в основном богатых людей – рантье, важных государственных чиновников, людей престижных профессий – и почти буквально сровняло высшие классы общества с землей. Обезопасить себя смогли лишь предприниматели, которые повышали цены, сгребали доллары, вкладывались в “реальные” активы (например, здания и заводы) и возвращали долги обесценившимися деньгами. Чисто экономические последствия гиперинфляции были ужасны: одряхлевшая банковская система и патологически высокие проценте ставки (только так можно было хоть немного защитить покупательную способность денег). Еще печальнее были ее последствия для жизни общественной и политической. В 1923 году английский экономист Джон Мейнард Кейнс заключил, что инфляция и вытекающее из нее “милосердное умерщвление рантье как класса” лучше, чем дефляция и повсеместная безработица61. Но еще за четыре года до того Кейнс весьма ярко изобразил опасности инфляции:

Замечание о том, что “наилучшим средством, чтобы расстроить капиталистическую систему, является расстройство денежного обращения”, Кейнс приписывал Ленину. Свидетельствами в пользу этого мы не располагаем, но точно знаем, что соратник Ленина Евгений Преображенский сравнивал печатный станок Наркомфина с “пулеметом, который обстреливал буржуазный строй по тылам его денежной системы”[25]63.

Кстати, Германия была не одинока – жертвой инфляции стала и изможденная войной Россия. В 1917–1924 годах Австрия и теперь уже независимые Польша и Венгрия беспомощно следили за крушением своих валют. В России инфляция наступила, когда большевики ничтоже сумняшеся отказались от всех царских долгов. Похожая участь ждала держателей облигаций после Второй мировой войны – с обвалом валют и рынков облигаций в Германии, Венгрии и Греции[26].

Разбирать феномен гиперинфляции было бы куда проще, если бы поражение в мировой войне являлось единственной возможной его причиной. Но все не так просто. В последние годы многие страны пошли на отказ от своих долгов (либо прямо заявив о неспособности расплатиться, либо сознательно обесценив свою валюту, а с ней и весь долг) в куда менее трагичных обстоятельствах. Как вышло, что о третьей мировой мы всерьез не думаем, а призрак гиперинфляции свободно разгуливает по миру?

В начале своей карьеры глава PIMCO Билл Гросс пытался зарабатывать деньги игрой в “двадцать одно” в казино Лас-Вегаса. И сейчас он уверен, что облигации покупают азартные люди. Инвесторы ставят деньги на то, что инфляцию удержат в рамках приличия и она не съест причитающиеся им процентные выплаты. Гросс констатирует очевидное: “Если инфляция выходит на 10 %, а купонная выплата – всего 5 %, то разница в 5 % поступает из кармана инвестора”. Он подтверждает наши наблюдения: растущая инфляция снижает до минимума покупательную способность первоначального вклада и процентов по нему. Стоит рынку почуять приближение инфляции, как цены облигаций немедленно рушатся. В 1970-х под влиянием нефтяных игр цены ушли в стратосферу, и завсегдатаи игорных заведений Невады на фоне держателей облигаций казались воплощением благоразумия. В апреле 1980 года инфляция в США достигла 15 % в годовом исчислении, и воспоминания не отпускают Гросса до сих пор: “Облигациям это было не по нутру, и в итоге мы получили… величайшую не только на моей памяти, но и в истории атаку медведей на рынок”. Чтобы было понятнее: реальный доход по государственным облигациям в 1970-х равнялся минус 3 %, как в худшие военные годы. Сегодня с двузначной инфляцией сражаются лишь несколько стран, а гиперинфляция сосредоточилась на своей одинокой жертве – Зимбабве" [27]. Не так давно, в 1979 году, инфляция в 50 % и выше наблюдалась в семи странах и еще в шести десятках государств, в том числе Британии и США, она превышала 10 %. Страдали многие, но мелкие неурядицы большинства меркнут на фоне судьбы Аргентины.