Тут все три командира замахали руками на Фурцева, не хватало им сейчас заниматься состоянием какого-то рядового.

Когда Фурцев вышел из штаба, уже совсем стемнело. Судя по всему, время года было свыше выставлено — октябрь. Хлебнув пару раз песчаного ада с ятаганами пополам, начальник разведки на среднюю полосу во второй половине осени роптать не собирался.

Его соратники лежали вокруг костерка устроенного меж двумя большими валунами, да еще в ямке — профессиональная привычка. Армия была еще та. Начальство (сколько уж их сменилось), отказывалось принимать всерьез разведывательную службу. Логика всегда одна — зачем это, когда дела и так, худо-бедно идут. Что там высматривать, когда все решается в самом обычном прямом столкновении при свете дня. Вон против касика индейского выстояли, шейху азартному и вообще шею песочком намылили, Бог даст, и на этот раз сдюжим.

— Ну, что? — спросил Александр Васильевич, получивший еще на индейской войне прозвище Твердило, и с тех пор с ним не расставшийся. Несмотря на огромный по здешним меркам опыт, особо полезным бойцом Твердило не стал, а все из-за своего фаталистического взгляда на действительность. Обязанности свои он кое как выполнял, но источником мужественности или инициативы не становился никогда. Не то, что Мышкин, бывший Мешко, вернувшийся из госпиталя без глаза, но с отвердевшей волей. Из вполне исправного воина он вырос в идеального унтер-офицера. Неделю назад, при формировании он получил подчиненного, солдата Колокольникова, остроносого, медлительного как спирохета, белобрысого паренька, бывшего студента. Такого же новичка, как прапорщик Плахов. В отличие от прапорщика, солдат не суетился, не возмущался, и смотрел на мир из под полупрозрачных и полуопущенных век с некоторым презрением. В разведку он ходил в основном в район полевой кухни, там, по слухам, у повара Ражина можно было разжиться кое чем запрещенным.

Фурцев сел на песок и привалился спиной к камню.

— Да, ничего. Речи мои на них впечатление, кажется, произвели, но что из этого будет, не знаю. Большая все же глупость тройное командование. Да и возраст. Горячие больно, друг перед другом все выставляются.

Мышкин поставил перед начальником котелок с еще теплой ячневой кашей. Фурцев вытащил из-за отворота сапога ложку, протер ее пучком сухой травы, и задумчиво погрузил в еду.

Мышкин занялся новобранцами. Через два часа выходить в дозорный обход, а они до сих пор не знают, где у пистоля капсюль. Занятие унтер офицер вел, усевшись на пехотный ранец, поглаживая время от времени, роскошный шрам, начинавшийся посреди левой брови и мощно рябивший кожу до самой макушки — след томагавка. Пламя костра играло в стеклянном глазу. Глаз был искусственный, но общий уровень зоркости в Мышкине от этого не уменьшился. Он понимал толк во всем воинском. Он даже прибаутки стал сочинять на уместный в данной ситуации, как бы суворовский манер: что меч, что пищаль, что базука, одна, одно слово, наука.

Плахов, даром, что офицер, перед Мышкиным заметно благоговел, по крайней мере, больше заторможенного Колокольникова. Новички всегда располагаются душой к тем, кто снисходит до разговоров с ними. В первые дни после шока и антишоковой обработки, которая сама стоит любого шока, развивается в любых почти людях словесная диарея. Они по сорок, по сто раз могут с разных сторон подползать к одной и той же теме, заключенной в сущности в двух вопросах: что же это все такое? и, почему я? Мышкин никогда не отвечал впрямую, ибо ответов на эти вопросы просто-напросто не было, и сбивал душевный надрыв уставной требовательностью. Мол, что ты мне про смысл миропорядка и метафизику морали, когда у тебя бляха не чищена!

В такие вот как сейчас часы вечернего отдыха после проработки соответствующей матчасти (перемены оперения на стрелах, или протирки ружейных стволов) Мышкин охотно превращался в классического "дядю" и, покуривая свою трубченку, со смаком повествовал о прежних битвах и походах. На его "огонек" захаживали солдаты и из других команд. Хотя от того удара томагавком по брови прошло едва ли четыре недели, рассказы его отчетливо отдавали былиной. Плахов слушал их зачарованно, Колокольников как бы вполуха, глядя куда-то в сторону, но все же слушал.

— Повезло вам робяты, повезло, ведь стоим тута все равно как на родной земле. Вон и ставок, и лужок, и капустка подле избы. А было дело у нас с персиянами, вывезли нас в место дикое, голое. Гора и пустыня и ничего акрамя. Да и пустыня не песок, а чистый камень. И жара, Матерь Божья, какая жарища! Жду, каково насчет вооружения будет. А насчет вооружения выдали нам рубахи длинные, кожаные, да палицы с каменьями в них вбитыми, и ножи, да только не железные.

— А какие? — Сверкая мощным потным лбом, спросил Плахов.

— А бронзовые. По условному времени не полагалось железа. Ну, луки. Да не луки, а слезы. Не клееные, а только гнутые. Из такого на сорок шагов, да и то, если умеючи, только кошку и пробьешь. Ну, как водится, думали-думали, кого против нас выставят.

— Вы же сказали, персиян. — Презрительно произнес Колокольников.

— Это уже потом стало известно. Заранее, чтоб никто не предпринял несвойственных ухищрений, не сообщается. Вон там слышишь, на биваке у самой воды напевают: "Скажи-ка дядя, ведь не даром…" Они там думают, что если мы справлены теперь, как против Наполеона биться, то Наполеона и получим. Только, опасаюсь, никакого француза нам не будет.

— А кто будет? — Плахов жадно вытер лоб.

Мышкин помрачнел и затянулся.

— Не дознались мы еще. Ночью вот выйдем, попробуем еще раз поглядеть. В том замысел нашей службы и польза нашей команды — узнать все заранее, тогда легче биться. Однако же, про персиян: сходили мы, разузнали, как они воюют, чем. Князь-батюшка, то есть наш командир, выслушал нас, и отдал команду — набрать побольше камней с арбуз размером, и погнал с ними в каменную степь. Там мы камни эти разбросали равномерно, и встали строем перед ними. Видим, а на горизонте уже пыль столбами — скачут! Да не верхами, а в колесничьем строю. Шибко скачут, с криками, с трубами, аж печенка переворачивается. Все ближе и ближе персияне. Наши, у кого нервишки послабже, плачут, на колени бухаются. И тут команда — отходить! Мы резко сдаем назад, а вся толпа этих ящиков на колесах с конями прямо с разгона на наши камешки!

Унтер офицер закрыл глаза, любуясь сохранившейся в душе картиной.

— И что? — Не утерпел прапорщик.

— Месиво. Кровавое. Кверху колесами и копытами. У них там, как положено, в оси вделаны косы были острейшие, так что получилось две сотни мясорубок. Ну, тут мы луки наши отложили, а вот бронзовые допотопные ножички нам очень даже пригодились. Но нам не столько добивать пришлось, сколько санитарами работать. Злости на них, на персиян образоваться не успело. Больше они сами себя своими косами… А если бы не разведка, чтобы там от нас пеших с этими луками осталось? То-то. Вот так мы прошли Персию.

Бивачные костры горели по всему лугу, спускающемуся к берегу пруда. Край водной поверхности пламенел.

— Через два часа выходим, — сказал Фурцев, отставив пустой котелок. Мышкин — наблюдение, остальным спать.