так сильно, как будто вокруг Блокада, война и голод. Этот вопрос девушка переадресовала вошедшему герру Нойманну, приехавшему из школы.

— Понимаете, фрау Кох, — заговорил целитель. — Ваши младшие еще не осознали мира вокруг себя.

— И что это значит? — не поняла Надя.

— Это значит, что они еще живут там, — объяснил герр Нойманн. — В постоянной готовности к опасности, понимаете?

— И от этого они утомляются… — дошло до девушки. — Значит, им нужно как-то показать. Но как?

— Этого я не знаю, — покачал головой целитель.

— Метроном… Гриша… — застонала сквозь сон Маша, разбудив Гришу.

— Тише, родная, все хорошо, все кончилось… — тихо проговорил мальчик. — Нет никакого метронома, все спокойно…

— Да, я вам принес… — герр Нойманн вынул из кармана метроном. — Не зря же он у вас стучал.

— Не зря, — кивнула Надя, устанавливая и запуская ровное спокойное пощелкивание, ассоциировавшееся и у нее, и у младших с безопасностью.

— Надя… Надя… — девочка все же проснулась. Она тянулась к Надежде, как будто что-то случилось.

Извинившись перед целителем, девушка шагнула к младшим, обнимая и поглаживая своих детей, в волосах которых серебрились седые нити, отмеченные герром Нойманном. Доселе целитель считал, что для появления седины нужно немного больше времени, но доказательство того, что это не так лежало перед ним, заставляя вздыхать.

— Надя, что это? — ластясь, как маленькая, спросила Маша.

— Хорошие мои… — Надя уселась на кровать, обняв Гермиону и Гарри. — Это седина, малышка, — вздохнула девушка. — Ваши тела не могут принять всю ту память, что вы принесли с собой, вот поэтому она и появляется… И у Гриши, и у тебя, Машенька…

— И у тебя… — прошептала девочка, увидев почти незаметную нить в волосах своей старшей. — Значит, я теперь буду некрасивой?

— Ты всегда самая красивая, — сообщил ей мальчик, прижав к себе, а потом как-то очень жалобно посмотрел на Надю. Девушка, безусловно, его поняла.

— Сейчас принесу, — произнесла она, потянувшись к столу, где лежал хлеб.

С детьми было очень непросто, как и с ней самой. Несмотря на тепло, на доброту окружающих, в душах младших жил голод, страх, холод блокадных ночей, и что с этим делать, Надежда не понимала. Она просто не представляла, как забыть сирены воздушных тревог и сорокаградусный мороз. Бесконечные саночки, с водой, с телами… Как выгнать из памяти глаза обезумевшей матери, на руках которой не проснулся малыш.

Конечно же, Маша получила маленький кусочек хлеба. Гриша же сделал над собой усилие, сглотнул слюну и отказался. Надя смотрела на мальчика, видя то, что там не бросалось в глаза — его самопожертвование. Всю страшную зиму он собой, своей силой поддерживал их, отдавая драгоценный хлеб, да и отказывая себе во всем! Настоящий маленький герой… От осознания этого хотелось плакать, но слез опять не было.

— Пусть лучше Маше на утро будет, — привычно для себя проговорил Гриша, прикрыв глаза, чтобы не было соблазна. Бороться с собой было с каждым днем все сложней.

— Гриша, нет никакого голода! — Надя все-таки всхлипнула, прикрикнув на мальчика. — Нет больше голода! Нет войны! Нет нормы! Нет холода! Вспомни, Гриша!

— Забыл… — растерянно ответил Гриша. — Просто привык… Ну и вот…

— Привык спасать нас с тобой… — очень тихо проговорила девушка, прижав к груди прильнувшую к ней девочку. — Он подсовывал нам с тобой свой хлеб, как… Как мама…

— Расскажите, о чем вы говорите? — герр Нойманн мог предположить лагерь, но то, что переводил ему специальный артефакт, просто не укладывалось в голове.

— Когда-то очень давно… — начала говорить Надя, но Маша прервала ее, начав свой рассказ.

Она рассказывала о падающих с неба бомбах, о том, как трясется земля от взрывов, о том, как от дома остаются лишь руины. Девочка говорила о норме хлеба, озверевших от голода людях, о том, как едят даже то, что, вроде бы, для еды не предназначено. О холоде, невозможности помыться, ледяной стуже, о том, как люди падают на улице, обессилев, как засыпают и не просыпаются… Маша рассказывала о том, как уставшие, обессилевшие люди убирают снег, иногда подрываясь на неразорвавшихся снарядах. А Гриша приподнялся, обнимая свою девочку, чтобы погладить и успокоить ее.

Спокойно стучал метроном, речь Маши становилась все более размытой, пока, наконец, она не уснула прямо посреди фразы. Широко зевнувший Гриша улегся рядом с ней, защищая девочку от всего мира и герр Нойманн видел это. То, о чем рассказала девочка, он не мог даже представить, а уж осознать, через что прошли все трое…

* * *

Вошедшая в палату женщина услышала стук, с трудом подавив в себе желание остановить мешающий детям спать прибор, но остановилась, вспомнив. Фрау Кох смотрела на спящих детей, зажимавших что-то в кулаках, на дремлющую дочь, контролировавшую своих младших, и прокручивала в голове разговор с доктором Нойманном, сумевшим убедить военных врачей в том, что детям будет лучше дома, в тепле, а не в больничных палатах.

— Здравствуй, мама, — проговорила Надя, не открывая глаз. — Ты с новостями?

— Да, доченька, — кивнула женщина. — Младшеньких наших разрешили домой взять.

— Это хорошо… — ответила девушка, вздохнув. — Пока стучит метроном — мы живы, мамочка… Между передачами по радио он говорил нам, что мы еще живы… Поэтому они сладко спят.

— Господи… — в который раз вздохнула фрау Кох. — Наверное, подождем, пока проснутся?

— Да, мама… — согласилась Надя, поднимаясь и приводя себя в порядок.

Потянувшись к столу, она взяла маленький кусочек хлеба, но в рот не сунула, а принялась отщипывать буквально по крошке, микроскопическими кусочками ела этот кусочек девушка. И мама понимала — Блокады уже нет, осталась она в прошлом, как и непокоренный Ленинград, но, все же, она жила в голове дочери, как и в поседевших головах младших детей.

— Младшие потихоньку седеют, — будто вторя ее мыслям, вздохнула Надя, уже совсем не воспринимавшая себя Мартой.

Казалось, она отрицает немецкое имя всей душой, отчего ее мама приучала себя называть дочь Надеждой. Было в этом имени намного больше смысла, чем в имени Марта. И для самой девушки, и для Гриши с Машей.

— Зато они живы, — заметила фрау Кох, заставляя дочь кивнуть.

Маша открыла глаза, несколько мгновений вслушиваясь в привычный стук метронома, и почти рефлекторным движением засунула в рот кусочек хлеба, оказавшийся в кулаке, после чего закрыла глаза, наслаждаясь. Гриша, одновременно с ней открывший глаза, осторожно вложил в руку девочки то, что было в его руке, заставив Машу вскинуться. Она уже что-то хотела сказать, но, будто поняв, обняла мальчика, беззвучно заплакав. Фрау Кох, увидев это, резко поднялась на ноги, шагнув к кровати детей.

— Что случилось, доченька? — ласковый голос фрау Кох