всегда был готов помочь, а когда она заболела… Мальчик ходил туда, где было вдвойне, втройне опасней, чтобы откопать из-под снега дававшие витамины травы. Чтобы она жила… «Любит»… Каждый день, он отдавал ей самое дорогое, ценней чего не было в блокадном Ленинграде — мальчик отдавал ей свой хлеб.

И вот теперь, отложив безумно вкусный бутерброд, Маша повернулась к Грише. Мальчик повторил ее жест, вглядываясь, казалось, в самую душу. Казалось, Гриша все-все понимает.

— Я люблю тебя, Гриша, — тихо проговорила девочка, глядя в совершенно колдовские глаза мальчика.

Здесь и сейчас им было всего двенадцать, но прожитое сделало обоих чуть ли не стариками, и вот теперь Маша понимала — нет и не может у нее быть ближе человека, чем он. Потянувшись к нему, девочка услышала негромкий ответ своего самого родного человека на свете.

— Я люблю тебя, Маша, — ответил ей Гриша, только теперь познававший тепло семьи, ласку маминых рук, надежность папы… Но для него с того самого момента, когда вокруг взлетела ленинградская земля, присыпанная ноябрьским снежком, не было и быть не могло человека ближе Маши.

— Они всегда были вместе, мама, — услышали крепко обнявшиеся младшие голос своей старшей сестры. — Спали вместе, кушали, даже за водой ходили. Ни на миг не расставались.

— Значит, наших младших детей обвенчала Блокада, — заключила фрау Кох. — Что же, подрастут и узаконят это, а пока побудут просто детьми, они это заслужили.

* * *

Этой ночью им снилась лесная полянка, на ней стояла мама Зина, а рядом с ней обнаружилась и удивительно похожая на нее Яга. Мама убеждала свою родственницу что-то показать, но та качала головой, но затем взглянула в глаза детям и кивнула.

— Здравствуйте Маша, Надя, Гриша, — улыбнулась мама Зина. — Вы у меня большие молодцы, не обижайте ваших новых родителей.

— А мы не предаем этим тебя? — спросила Надя, заметно было, что этот вопрос девушку мучает.

— Конечно же нет, — рассмеялась мама. — Я очень рада тому, что о вас есть кому позаботиться. Пойдемте-ка со мной…

— А куда? — поинтересовался Гриша, обнимая Машу.

— Вы делаете плохо своим сердечкам, — объяснила мама Зина. — Мне разрешили показать вам тот день, до которого вы не дожили совсем немного.

И вдруг… Вокруг оказалось много людей. Взлетали салюты, никогда не виданные младшими детьми, дети улыбались и те из людей, что могли смеяться, громко кричали от радости, ну а другие просто молча плакали. Над полным народа проспектом звучал голос. Хорошо знакомый им голос Ольги Берггольц, но был он не злым, не усталым, в нем звучало искреннее ликование пережившей Блокаду со всеми поэтессы:

«…О дорогая, дальняя, ты слышишь?

Разорвано проклятое кольцо!

Ты сжала руки, ты глубоко дышишь,

в сияющих слезах твое лицо»[1].

И слезы потекли по лицам старшей и младших, они кричали и плакали вместе с Ленинградом. Поднимаясь над толпой людей, переживших страшное время, они плакали и слушали, слушали такой родной голос Ленинградского радио. Долгие месяцы поддерживавший их голос. Говоривший теперь с такой радостью, с таким глубинным счастьем! Обещавшим расплату врагам «за все, за всех, задушенных кольцом»[2].

Слезы катились из глаз, но это были слезы счастья, слезы освобождения, ведь кольцо было разорвано! И Маша, и Гриша, и Надя слышали и видели ликующий Ленинград. Они знали — теперь будет легче. Теперь — не будут умирать дети. Теперь врага ждет месть! За все!

И проснувшиеся дети плакали навзрыд оттого, что увидели, как пала Блокада. Пусть в этом сне она пала не полностью, но Маша и Гриша уже могли принять мир, в котором ее нет.

Всполошившие своим плачем родителей, дети обнимали своих близких людей, силясь рассказать свой сон, поделиться своим счастьем. Фрау Кох все поняла — детям приснилось что-то очень радостное, а что могло стать радостью для блокадников? Вот и родители поняли своих детей, радуясь вместе с ними.

Желая отпраздновать, Надя отправилась на кухню, где в шкафчике ее ждала другая драгоценность — сгущенка, купленная папой в ответ на умоляющие глаза дочери еще летом. Какао в доме было, поэтому девушка, выгнав всех из помещения, принялась священнодействовать. Запах ее, правда выдавал, судя по глазам Маши, учуявшей его.

Спустя некоторое время на столе в гостиной появились тарелки, полные коричневой массы с необычным запахом. Маша была удивлена — такой еды она еще не видела, поразился и Гриша, осторожно понюхав кашу, а потом вопросительно посмотрев на Надю, отчего девушка погладила обоих:

— Это гурьевская каша, дети, как до войны… Кушайте, Маша, Гриша, кушайте… — она, не сдержавшись, всхлипнула, объяснив затем родителям: — Они и не видели такое, ведь появились в ноябре, когда уже было плохо.

— Я помню… — тихо проговорила девочка. — Ты рассказывала о том, как было до войны.

— Да, маленькая, — еще раз погладила ее старшая сестра.

— Гурьевская… — прошептала фрау Кох. — Я помню, мама рассказывала. Это она?

— Это она, мамочка, — кивнула Надя. — Кушайте, родные мои.

И было в этой фразе столько от мамы Зины, что Маша расплакалась. С каждым днем, девочка чувствовала это, подушка, укравшая чувства, становилась все тоньше. Машенька постепенно обретала свои эмоции, как будто Блокада, пусть цепляясь когтями, но покидала юную душу. Дрогнули губы, еще раз, а потом Гриша, замерев, наблюдал самою прекрасную на свете картину — робкую улыбку Маши. Затая дыхание, не шевелясь, мальчик смотрел на улыбку девочки так, что Надя только всхлипывала, а фрау Кох убедилась — все будет хорошо. Дети сумеют победить просто силой своей любви.

— Как тебе каша? — поинтересовалась Надя у Маши.

— Сладкая какая… — девочка опять улыбнулась, радостно так, светло, отчего Гриша опять замер, любуясь ею.

— Ты улыбаешься, доченька, — ласково произнесла женщина, — ты улыбаешься…

— Сегодня в первый раз получилось, мамочка, — ответила девочка.

— Какая у тебя волшебная улыбка… — проговорил мальчик, будто находившийся в этот момент совсем не здесь, отчего Маша опять покраснела, смутившись. Гришины слова и реакции были ей приятны просто до визга.

Поев и встав на ноги, девочка совсем не почувствовала привычной слабости, как будто она просто убежала от тепла ее новой семьи. Рядом с ней встал и Гриша, обнимая свое сокровище. «Ты мой хлеб», — шепнул мальчик, отчего Маша просто молча прижалась к нему. Она, помнившая, какой волшебной драгоценностью был хлеб, поняла, что хотел ей сказать Гарри. Что именно выразил в одном только слове.

С этого дня, пожалуй, начала уходить слабость, пропадал страх, но хлеб все также оставался драгоценностью. Самым дорогим подарком, самым большим чудом. Поэтому к нему все в семье Кох относились очень бережно.

Прошли дни, минули