Приходской священник стоял за кустом розмарина и, не моргая, глядел на красивое лицо девочки и ее уже оформившуюся грудь. Ноги, кажется, длинные. А левое плечо вздернуто вверх и немного вкось – это из-за пташки между лопаток, вон она какая большая, словно кусок застывшей серы метко попал в спину, вырвавшись из чрева горы, из этой дьявольской топки. Бог шельму метит, родство – наказание Господне. Лукреция, сообразил падре, последний раз он видел ее на конфирмации, тогда девчонке было лет девять-десять. Вскоре после этого она стала калекой и в церкви больше не появлялась. Дочка баронессы, красильщицы. Мамаша всегда приходит к причастию в черном, с вуалью на лице. Хорошо ли прятать свое обличье от служителя Божьего? А не пускать дочь в храм, стесняясь ее уродства, – хорошо ли? Девочка должна исповедоваться, даже у детей есть грехи. Никто из людей не чист, таково предначертанье Господне.

Он поступит правильно, если примет у Лукреции исповедь прямо здесь. Пусть она честно расскажет, откуда у матери пурпур. А он передаст тайну сиенским мастерам, это будет справедливо.

Приходского священника пьянил запах розмарина. Когда распинали Христа, Дева Мария плакала, и ее слезы падали на ветки такого же куста, потому и розмарин. Падре тоже плачет. Он готов к добрым делам. Он знает, чего хочет девочка, сама того, быть может, не понимая: облегчить душу исповедью. И он готов ее принять.

– Ты небесно хороша, – сказал приходской священник, выходя из-за ветвей.

От неожиданности Лукреция забыла, что до пояса совершенно обнажена, и неподвижно застыла. Падре опустился на колени, на лбу его выступил пот.

Девочка села в воде и скрестила руки на груди.

– Я помогу тебе, – прошептал священник, глядя на нее неотрывно.

«Зачем он так смотрит?» – подумала Лукреция. Что он вообще здесь делает? Вдруг он не в первый раз подглядывает, как она купается?

– Я тебе помогу, – вкрадчиво повторил падре, – если ты не расскажешь об этом ни отцу, ни матери. Договорились?

– О чем? – Лукреция опустила глаза. Тела почти совсем не было видно в мутной кашеобразной воде молочного цвета.

Купаться голышом ее научила матушка. У них в Норвегии все так моются в бане – без ничего.

– Почему я должна молчать о нашей встрече? – спросила Лукреция.

– Тогда я никому не скажу, что ты купаешься нагая и безо всякого присмотра. Эта непристойность останется между нами двумя и Господом.

Вот оно что! Попалась. Придется делать как он велит. Иначе пойдут разговоры, и неприятностей не оберешься. Отец и без того хочет отправить ее в Монте-Пульчиано, в монастырь – она подслушала их с матерью разговор. Пусть лучше будет Божьей невестой, сказал он, все равно к увечной никаким приданым приличного жениха не заманишь. А она не хочет в монастырь!

Лукреция резко встряхнула мокрыми волосами. Жесткие от серы, они больно хлестнули ее по лицу.

– Там, откуда родом моя матушка, купаться нагими не зазорно. А как вы хотите мне помочь?

– Молитвой, – ответил падре, – но не совсем обычной. Я должен проникнуть тебе вглубь и тем самым уничтожить корень противоестественного уродства, обезобразившего богоданное тело.

Струйки теплой воды щекотали Лукреции низ живота, словно гладили птичьими перышками.

– Тогда отойдите в сторонку. Мне надо выйти и одеться. Нельзя же молиться в чем мать родила.

Священник не сдвинулся с места.

– Так что же это за молитва? – спросила Лукреция.

– Исцеляющий обряд, предназначенный лишь для глаз Божиих. Никто, кроме нас, не должен о нем знать, иначе таинство потеряет силу. Иди сюда и приляг.

Еще одна тайна. Никому не рассказывай о пурпуре, никому не рассказывай об исцеляющем обряде. Ладно уж, она сумеет сохранить и два секрета. Лишь бы только не кровопускание – от него всегда наступает ужасная слабость. За время болезни ей отворяли кровь раз сто, наверное. Матушка считает, что это должно приносить пользу. А Андрополус говорил, что все наладится, если, сидя в дупле, тесно-тесно прижаться друг к другу. Не помогло. Правда, они с Андрополусом оба были одетые и не заключали никаких договоров – ни между собой, ни с Богом. К тому же он пастух, а не священник, куда ему исцелять.

Почувствовав прикосновение мужских ладоней, она вновь ощутила внутри пустоту и желание ее заполнить. Священник высоко задрал сутану, навалился на лежащую Лукрецию и раздвинул ей ноги. Что-то большое и твердое уперлось между ними. Она вскрикнула. Падре гладил и целовал ее грудь. Соски набрякли, низ живота стал влажным. Священник оказался ужас каким тяжелым, а его лицо все мрачнело и мрачнело, ноздри расширились, верхняя губа поднялась вверх, обнажив зубы. Взгляд остекленел. У Лукреции перехватило дыхание.

Сбросить бы его, бить кулаками, исцарапать! Ничего этого она не сделала, продолжала неподвижно лежать, а он елозил, проталкиваясь все глубже и глубже, разрывая хрупкую оборону, и наконец достиг цели. Лукрецию пронзила острая боль, неожиданно окрасившаяся восторгом; боль и восторг вылились в едином крике. Падре прикрыл ей рот ладонью, застонал и утонул лицом в ее волосах. Между ногами Лукреции разлилось мокрое тепло. Она собрала все силы и столкнула с себя давящее тело.

– Если к следующему полнолунию спина не поправится, – прошептала она лежащему рядом священнику, – я расскажу обо всем родителям.

Кровь и какая-то белая жидкость. Пахнет рыбой, как улиточная слизь. Падре приподнялся и пристально посмотрел Лукреции в глаза. Он чувствовал себя опустошенным. Все произошло так быстро, не оставив ничего, кроме ощущения стыда и близкой опасности.

– Теперь мне решать, что и кому ты будешь говорить. Отныне ты женщина, моя женщина. Пропащая женщина, которую могут спасти только Господь Бог и я.

Он говорил и говорил, ожидая, что Лукреция заплачет, попросит пощады, хотя бы проклянет его. Но она молчала, не сводя взгляда с белой слизи и испытывая только одно желание: увидеть Андрополуса. Он так и не пришел. Обманул ее. И она его обманула.

– Андрополус! – крикнула Лукреция во всю мочь, и падре, ломая кусты, бросился наутек. – Андрополус! Андрополус! Где же ты?

Никакого ответа.

Лукреция стала молиться святой Екатерине: меня выдавили, как морскую улитку; спасибо, хоть тельце, ни на что больше негодное, не вышвырнули. Она призывала Деву Марию и Иисуса. И матушку. Но не отца. Он охраняет жизнь Папы Римского, на дочь ему наплевать.

Где же мать? Где Андрополус? Ведь уже смеркается. Сможет ли она сама дойти до дома? И что скажет матери? Может быть, правду? Падре пообещал избавить ее от мерзкой шишки на спине – и она поверила, потому что хочет быть здоровой, красивой, любимой и выйти замуж… Домой идти нельзя.

О чем там еще говорил священник перед тем, как убежать? Она должна соблюдать заключенный договор, а не то опухоль вырастет так, что нельзя будет поднять голову и взглянуть на солнце.