Пьетро, хотя у него и хронический тремор, что не спасает его от возмущинных[109] девушек, требующих выключить этот ваш футбол и сделать музыку потанцевать, на что старый Пьетро со свойственным ему резонерством[110]…

Агасфер, поблескивая в темном уголке таверны новенькими круглыми очками, тихим голосом что-то говорил толстому пожилому и потному господину, который заискивающе икал, слушая смертельные словесные комбинации, раскрываемые перед ним древнейшим прохиндеем Земли. Пишущий эти строки не мог разобрать этих слов, во-первых, потому что далеко сидел, ибо все подступы перекрывали гориллы обоих полов, вооруженные до зубов, незаметно рассаженные тут и там, а во-вторых, потому что ни хрена не понимал по-итальянски.

— Так что, уважаемый, как говорили у нас в Палестине — если не хочешь на Голгофу, так и не надо — что означает: если вы думаете, что это банковское авизо фальшивое, не принимаете его и считаете мою акционерную фирму «Агасфер чинечита мундиале» дерьмом собачьим и плодом расстройства мозгов рогоносца, то вот вам копия решения собрания акционеров о том, что контрольный пакет акций принадлежит вашему брату, отцу сицилийской маф…

— Тс-с, — застонал банкир.

— …инфраструктуры.

— Ты надул меня, проклятый иудей. Ты поставил меня в безвыходное положение. Я убью тебя.

— Ну-у, это невозможно по трем причинам. Я бессмертен — это раз…

Дальше ничего не было слышно, поскольку у дверей заведения со зловещим визгом притормозила скорая венерическая помощь и оттуда вывалился бледный, пьяный, но по-прежнему мужественный и бессмысленно улыбающийся Алим-муалим, способный обучить кого угодно всему на свете. Девушки, конспиративно обнимаемые гориллами, юноши, конспиративно обнимаемые гориллицами, обернулись на визг. И тоска, клянусь, покрыла их карие очи.

Один из телохранителей попытался не пустить Алима в темный угол, но получил от него по зубам. Троим-четверым все-таки удалось скрутить беднягу и приставить к горлу нож. На что Агик, с мирным видом проходя мимо, философски заметил:

— Вот так всегда, Алимчик. Хороших людей мучают и убивают ни за что.

— Послушай, — прохрипел Алим, итальянский полутруп, талантливый человек, — что с нашим Джузеппе Бонафини будем делать? Из кино вылезать не хочет. На море купаться ехать не хочет. Все выясняет с какой-то там ассистенткой какие-то художественные проблемы, в результате чего ее муж уже превратился в крупный рогатый скот. Наш друг выпадает из собственного поиска.

Агасфер, переминаясь с ноги на ногу и выглядывая сбоку от гориллы, все же нашел время предложить:

— Пора бечь.

— «А теперь, — вдруг резко прервалась трансляция футбола по телику и показался Большой симфонический оркестр под управлением — господи! самого! ну прям не знаю! — он подталкивал дирижерской палочкой в спину упирающегося Лучано Паваротти вперед, — премьера песни Алима Костакурта «В Краснокаменском саду музыка играица»!»

И тут везде начались танцы.

Законы жанра требовали развития действия, никому не ведаемые толком законы требовали напряжения действия, чтобы звучала низкая тревожная нота, чтобы часы на камине громко забивали время, а солнце всходило в подчеркнуто последний раз. Тогда бы на сцену выступал саспенс и обводил мутным глазом притихшую зрительскую массу: «Ну что, притихли? Ща я вам устрою».

Но когда в талантливой стране Италии группа извергов заминировала как-то Болонский вокзал, ни у кого из будущих покойников не зазвучала в ушах тревожная низкая нота.

Ярмине же приснилось под самую пробужденность, когда игривое солнышко пощекотало ее за волоски в носу[111], что она читает в сценарии: «Любви и смерти всегда вдоволь». Что это такое? Она отлипла сонным ухом от моего плеча и поглядела на меня. В моих глазах стояли слезы. Ярмина провела языком по соленой дорожке до моих губ. И улыбнулась самой убедительной из своих трехсот четырнадцати улыбок.

— Все будет хорошо, кариссимо.

Так я тебе, пьячиссима, и поверил.

А нотка-то низкая все-таки звучит из приоткрытой двери микшерской. Алим, загримированный от докучливой популярности под Санта-Клауса, о чем-то толкует с длинным черноусым типом, загримированным под Снегурочку.

— Нон диментикате, перфаворе, ла востра компаньери, — подмигивает бродячему композитору подозрительный. Все, мол, обернется.

И очень, очень тревожно скрипит дверца сейфа. Агасфер обшаривает обе полки чуткой рукой и только с вечной тоской в очах сдувает с пальцев пыль.

Синьор режиссер сидит в артистическом буфете и жует, заказанный в знак траура по Тольятти, антрекот из слонятины. Взъерошенная Ярмина со стаканом чего-то в руке подлетает и выпаливает:

— До Клаудии не могу дозвониться с вечера. Съемка-то будет?

— Бу-бу-бу-сама-бу-бу.

— Ясно.

Подлетает и бригадир осветителей.

— Валькареджи! Напряжение упало!

— Бу-бу-бу к ядреной-бу-бу.

— Понял.

В инвалидной коляске подвозят бригадира пиротехников. Бурно жестикулируя единственной рукой, тот задаст обыденный такой, будничный вопрос:

— Т-так в к-к-какую машину д-д-динамит закладывать? В п-п-первую или во в-в-вторую?

— Бубубубубу.

В сценарии все было понятно и лапидарно. Только с летальным исходом, только и всего.

«Истерзанная наркотиками и фанатизмом Секлетея медленно едет за рулем автомобиля-торпеды. Все что она может своими замороженными руками, остановившимся глазами — повернуть из переулка на главную улицу, доехать до штаба противника и нажать на тормозную педаль. Даже не нажимать. Часовой механизм сработает и без ноги, которой связанной с телом осталось быть считанные минуты.

Женщина, забывшая все, подъезжает, и видит — наконец! — лицо любимого, которого не видела никогда. В ее округлившихся глазах вся несостоявшаяся жизнь. Часовой механизм срабатывает.»

Последние два предложения и есть сегодняшний кадр.

Помрежка, состоящая из рыжей копны, сережек и ног, кокетничает с хлопушкой.

Валькареджи с сомнением смотрит на бронированное стекло, за которым операторская команда устанавливает камеру. Но кадр обещает — на «Оскара».

Ангел земной — сухощавый агент в деревянно сидящем черном костюме аккуратно заполняет страховой полис.

Я курю, прислонясь к холодной стенке, и пепел просыпается мне на брюки. Ярмина подходит вся в образе и вдруг, касаясь моей руки, говорит отсутствующим голосом:

— Вот было бы в сценарии, что они все-таки встречаются где-нибудь у метро, переходят на «ты», едут к ней чего-нибудь выпить…

Она садится в синий «Фиат». В другом идентичном «Фиате» уже сидит Ярмина с широко раскрытыми серыми глазами. Уже мертвая Ярмина, вцепившаяся в руль. Это манекен, любовно вырожденный в мастерской манекен, которому суждено взорваться с автомобилем.

Снимается кадр. Пепел сигареты «Помпеи» покрывает мои колени, мои руки, мою голову, придумывающую трагедию. Все прекрасно, все великолепно, лучше не надо. Ярмина с не своим лицом подъехала, остановилась перед камерой. Еще раз подъехала, остановилась. Третий дубль — подъехала, остановилась. Потом попили кофейку, покурили «Помпеи». Ненужных Валькареджи хотел было отпустить, но все остались посмотреть через бронированное стекло, как жахнет. Жахнуло хорошо. Обошлись одним дублем.

Но вся беда в том, что взрывчатки