Орлова. Еще не Сергея, нет, а просто Сережки с Белого озера, что под Вологдой, белобрысого паренька, который к тому времени, может, и поцеловаться-то как следует робел, а тут — на тебе! — уже лейтенант, командир самоходного боевого железа. И вот она, смотровая щель, вровень с раскаленным от стрельбы орудийным дулом… Вот она — огневая точка зрения воина-танкиста. Взгляд, так сказать, через всю Европу — от той самой станции Мга до Новгорода, от Новгорода до Вислы и далее, за Вислу, туда, в направлении Победы.

Жизнь прошла с тех пор,

Не просто годы.

А за ней, там, где огни встают,

В сполохах январской непогоды,

Возле самой смерти на краю,

Скинув молча полушубок в стужу,

Лейтенант в неполных двадцать лет,

Я ремень затягиваю туже

И сую под ватник пистолет.

Больше ничего со мною нету.

Только вся Россия за спиной

В свете догорающей ракеты

Над железной башней ледяной…

……………………………………..

А земля огромна, фронт безмерен.

Лейтенант — песчинка средь огня.

Как он там в огне ревущем верит

В мирного, далекого меня?

Тут как бы два Орлова. Орлов — лейтенант, почти мальчишка, тогдашний Орлов, каждодневно стоящий на краю смерти, и Орлов — нынешний, жженый-пережженый и все же уцелевший в огне, Орлов пожилой и много переживший, такой привычно мирный, добрый человек. Он вглядывается в свое лицо, как в колодец пережитого, и такое чувство: видит не столько себя, свое лицо в глубине, сколько лицо своего давнего товарища-однополчанина, возможно уже погибшего давно. И это не литературный прием, желание сблизить в слове далекое вчера с сегодня, это — свойство памяти, свойство души. У хороших людей всегда так: говорят вроде бы о себе, а на самом деле о других. Такая отстраненность и придает образу наибольший масштаб обобщенности.

Его зарыли в шар земной,

А был он лишь солдат,

Всего, друзья, солдат простой,

Без званий и наград.

Ему как мавзолей земля —

На миллион веков.

И Млечные Пути пылят

Вокруг него с боков.

Как видите, вроде бы об одном только, о частном, а на самом деле — о многих и об общем. И опять: сказано высоко, объемно сказано и в то же время предельно индивидуально, лично. Для себя лично и для других. Всенародно сказано.

А вот другое стихотворение — про лесную кукушку. Простенькое оно какое-то, тихое, а вот щемит почему-то, больно щемит, как та былинка на осеннем ветру у каменного обелиска, выше которого, кроме звезды над ним, ничего уже нет… А может, в душе у нас щемит?

А было это в прифронтовом лесу, может, за две-три минуты до атаки, когда каждый нерв, как шильце, — вперед! Вдруг закуковала кукушка. И тот, кто ее услышал, на какое-то мгновение стал тогда до невероятности невоенным, доверчивым… Как тогда — у себя дома, у себя в лесу, у себя в детстве, в юности… И каждый про себя считал: сколько же она ему накукует? Вот она — наивность железных людей!

Накуковала кукушка много, а в живых после боя остался лишь один.

Но думал каждый: «Доживу, возможно,

Не всех людей хоронят на войне».

И эти двадцать лет в лесу тревожном

Накуковала птица только мне.

Заметьте: уже всего лишь птица, а не чародейка-кукушка.

Весь строй этого орловского стихотворения отличен от стихотворения Твардовского «Я убит подо Ржевом…». И все-таки нервный корешок правды у них один.

И былинка все та же — вот щемит, щемит она на ветру то ли в строке, то ли за строкой где-то… Тридцать лет, как отгромыхала, война, а вот — щемит. Щемит и, как на каком-то знобком оселочке пережитого, вострит нашу память, покою не дает…

И так — через все богатое, многомерное творчество Сергея Сергеевича Орлова, через все его книги от первого сборника до избранного. И тут каждый раздел — раздел не просто, а раздел-перекат, как на северной ключевой черемуховой реке. И вся эта река, звонкоструйная, чистая, полнит собой глубокое Белое озеро — озеро рождества поэта, озеро его юности.

Я знал, что Сергей Орлов работает над новой книгой, знал и даже поторапливал его при встречах: хотелось, чтобы она у него поскорей вышла.

Но Орлов, как всегда, умел не торопиться — так он любил свою работу — и, как всегда, оставался верен своему рабочему шагу: шел, как и шел — ровно, уверенно, без суетных рывков и досадных срывов.

И это не только в творчестве.

Это у Орлова было во всем.

Это — и в слове, и в деле.

Это — и в службе, и в дружбе.

Это — в самом характере Орлова, в его, я бы сказал, северянской первооснове, в уставе души: уж если делать, так добротно, уж если баять, так красно.

И — совестливо!

Вот первопункт его жизненной и творческой заповеди. И поэтому все, к чему так или иначе имел касательство Орлов: Орлов — руководитель семинара, Орлов-секретарь Орлов-докладчик — все, все говорило нам, что это его — личностно орловское. Его — обстоятельное, талантливое, яркое.

А ярче и талантливее всего это проявлялось в стихах.

И мы ждали от него новых стихов.

Ждали новую книгу…

И вдруг — во что до сих пор никак не хочется верить — Орлов? не стало.

Для нас, близких друзей поэта, весть о его кончине сперва показалась какой-то чудовищной нелепостью, граничащей с обманом: как так?! Вроде бы особенно ни на что не жаловался, не докучал врачам, и вдруг!..

Но в том-то все и дело, что это не совсем так, «вдруг».

Была война. Была та самая Великая, изо дня в день четыре года смертно полыхавшая война, на которой Орлов, дважды горевший в танке, чудом, можно сказать, уцелел. Она, та война, была не только тысячеверстой линией огня и крови, линией поминутной смерти и мучительной каждодневной боли, но и многолетней, обращенной сюда, в сторону нашего сегодня, полосой чудовищных разрушений, пожарищ, пустырей, полосой ноющих к непогоде ран, полосой безутешных материнских и вдовьих слез, полем перенапряженных нервов, полем памяти, полем пережитого.

Более тридцати лет прошло с того дня, когда война отошла от Орлова, а вот он, Орлов, все эти тридцать с чем-то