Я так и не собрался спросить у него, как он написал свое стихотворение «Его зарыли в шар земной…». Как это вышло, как случилось? Теперь этого, я думаю, уже никогда не узнаешь… В самом деле, как, при каких обстоятельствах рождаются стихи, подобные этому единственному в нашей поэзии стихотворению? Стихотворению, которое даже среди лучших стихов Орлова стоит отдельно, обособленно, как нечто из ряда вон выходящее, ни с чем не сравнимое, ни на что не похожее. Ни одно другое стихотворение Сергея Орлова нельзя поставить рядом с этим. Стихи эти возвышаются над всем, что он написал…

Но может быть, он кому-нибудь об этом рассказывал?

Мы с Сережей учились в одно время в Литературном институте. Сережа поступил сразу на второй курс. Наши товарищи, пришедшие с войны поэты, к этому времени уже окончили институт, а мы сидели за партой с молодыми, прямо из десятилетки, ребятами, которые были моложе нас, по крайней мере, на десять лет и казались нам почему-то одинаково розовощекими. Сидели рядом: он на одной парте, я на другой. Писали диктанты, сдавали с грехом пополам грамматику, учили немецкий язык, который, признаться, знали гораздо хуже, чем наши не воевавшие с немцами товарищи по курсу, что нас, помню, тогда очень удивляло, мы никак не могли с этим примириться, не могли понять этого. Сережа приехал из Ленинграда, снимал комнату. Семья его в это время оставалась в Ленинграде, требовала забот, приходилось думать не только о себе. Для него это было трудное время. Трудно было начинать заново, писать о чем угодно, но только не о войне, не о том, что было для нас самым главным в жизни… Мы все тогда писали эти стихи, необязательные для себя, работали не без издержек и срывов. Сережа, уже известный поэт, сидел, как уже сказано мной, за партой, сдавал экзамены, случалось, проваливался, частенько болел, перемогался, но не отступил, не сдался, а дошел до конца, вместе со всеми, вместе с этими розовощекими юнцами, с маменькиными сынками, как мы считали, защитил диплом, сдал все экзамены. Не у всех, не у каждого из нас на это хватило терпения и выдержки, у него — хватило.

Через много лет, когда Сережа стал жить в Москве, а я переехал на улицу Крупской, мы с ним обнаружили, что живем на одной улице, что его дом находится напротив моего, на другой стороне улицы. Выяснив это, мы договорились часто встречаться, договорились, что в самое ближайшее время он побывает у меня, я — у него. Но, как всегда это бывает в Москве, встреча наша все откладывалась. Мы и сами не осознавали, как заматывает нас большой город! И только не скоро, весной 1977-го, мы, возвращаясь из ЦДЛ с какого-то проходившего там собрания (жена Сережи Виолетта была в это время в больнице), заехали к Сереже, он завез меня к себе. Мы и в самом деле жили рядом друг с другом, из окна его комнаты было видно окно моей. Я увидел такую же двухкомнатную квартиру, что и у меня… О многом мы переговорили в тот вечер, в ту ночь. Расставаться не хотелось, расстались поздно, часа в три ночи. О многом он мне рассказал в тот день.

В этот раз, откуда-то с Таймыра или с Чукотки, тоже уже поздно, часов в двенадцать, кажется, звонил Дудин, и они тоже долго не могли закончить разговор, долго говорили.

Больше мы с ним не виделись. Старость нас разъединяет.

Вообще у меня такое ощущение, что когда Сережа жил в Ленинграде и когда мы были моложе, мы виделись чаще, чем когда мы жили рядом, из дверей в двери, из окна в окно.

Один за другим уходят наши товарищи. Вслед за Михаилом Лукониным — Сергей Орлов. Миша — летом одного, Сережа — осенью другого года.

Русская поэзия и русские люди никогда не забудут солдата, написавшего стихотворение «Его зарыли в шар земной…».

МАРК МАКСИМОВ

Звездное чудо

Вертикали Москвы, озаренные к первому дню мая, не гаснут по девятый. Победа следует за весной. Так велит календарь. А ведь было иначе — Победа однажды предварила весну. Утвердила однажды и навсегда. И сейчас кажется, что планета догнала себя в извечном движении по кругу.

Такой образ шара земного проступает сквозь новые, не хочу называть их посмертными, стихи поэта Победы, весны и полета. И то, что произошло с ним самим, похоже на это звездное чудо. Сергей Орлов совершает по кругу даже не вторую, как суждено исконной литературе, а третью свою жизнь.

Первая оборвалась в сорок четвертом…

Пожалуй, говоря об Орлове, я не внесу вклад в привычное литературоведение. Он был из тех, кому с лихвой хватило жизненного и смертельного опыта и чьим стихам в. силу этого чуждо понятие «лирический герой». Он был просто героем. И в жизни, и двойником самого себя в скульптурных строках, из которых, все равно — от первого или от третьего лица написанных, встает человек подвига, долга и дружбы, непостижимо скромный, искренний и достоверный. Поэт и рыцарь, витязь.

Писать о стихах Сергея Орлова — значит писать о нем.

Я землю эту попирал ногами,

К ней под обстрелом припадал щекой,

Дышал ее дождями и снегами

И гладил обожженною рукой.

Нашему поколению близок путь Орлова. Это не преимущество, а счастье. Трудное счастье, диктующее художнику при любых взлетах фантазии предпосылку жизненной подлинности.

Как-то он меня похвалил: «Это не стихи — это правда». Тогда я обиделся. Сейчас понимаю — фактографию он не терпел, но правда, достоверность были для него и высшей оценкой поэзии. Он считал, что обобщение должно взлетать крылато, даже реактивно, но взлетной площадке положено быть на земле. Взлет начинался для него с детали. Точной, заземленно дотошной. Часто обобщение таится в самой детали. Вот о затонувшем боевом корабле, на котором все приборы еще живут. Все, кроме часов.

Показывая север с югом,

фосфоресцирует компас.

А на часах, где цифры с кругом,

Три года длится первый час.

Все точно, включая моряцкое ударение «компас». Но как много за этой точностью в двух последних строчках… 7 октября 1977 года остановились часы Сергея Орлова, Схватившись своей обожженной рукой за сердце, он упал в служебном коридоре, и часы разбились. Старенькие часы «Победа», подаренные мамой Екатериной Яковлевной, когда