Удивительно, Оля так агрессивно нападала вчера вечером на Монмартика, что Маша даже опешила. Олька вступилась, едва разговор зацепил Гарика, и Женька чуть не довел ее до слез. И это всегда веселая, беззаботная хохотушка Оля! Оля, у которой кроме ветра в голове, как считал сам Гарик, оказывается, есть и еще что-то, чего Маша не разглядела раньше. Ну и ну…

– И как же вы теперь… с Гариком?

– Как мы будем сосуществовать? Не переживай. Так же. Есть одна принципиальная разница между конфликтами девчонок и мальчишеской разборкой. Вы будете носить обиду в себе до последнего, улыбаться, даже дружить, а если обида выплеснется, то это обязательно все и навсегда: забирай свои игрушки и не писай в мой горшок. А мужики наговорят друг другу, еще и по физии надают, а потом встречаются, общаются, как ни в чем не бывало. Тут больше прагматизма. Я не хочу потерять друзей. Это реальная ценность. Я не могу по своему усмотрению заниматься здесь селекцией, решать кому быть, кого не допускать. Я такой же, как все, как он. Если Гарик входит в этот круг, то нравится мне это или нет, не имеет значения. Мне не нравится дождь. Ну и что? Я отношусь к Гарику так же. Он разный. Как погода… Погода тоже: бывает приличной, а бывает вообще никуда. Это объективная реальность, данная нам в ощущениях.

Маша задумалась.

– Зачем ты наврал Дику про девицу?

– Да я, в общем-то, и не врал. Сказал, чтоб отвязался. Чтобы не рассказывать, что меня продержали полночи в «обезьяннике», устанавливая мою личность. Там компания у меня была как раз дамская, соответствующая. Меня забрали у станции как подозрительное лицо без опозновательных документов. Посадили в мотоцикл с коляской. Привезли в милицию. Потом за девицами приехали, выкупили. Меня тоже хотели до кучи отпустить, денег у меня все равно не было, и откупаться я не собирался, а я попросил еще полчасика посидеть, погреться. Они обомлели, но ничего, не выгнали.

– Балбес ты, и это самое ласковое, на что ты напрашиваешься.

– Ты ничего не хочешь у меня спросить? Про Риту?..

– Нет. Не хочу. Не знаю почему, но я тебе верю. Без объяснений.

– Спасибо. И это правильно. А почему ты вчера молчала?

– А тебе что, показалось мало. На тебя и так все накинулись.

– Вот, а ты бы меня и защитила.

– Я? Вот еще, с какой стати? Да, по-моему, ты ни в чьей защите и не нуждался. А с чего ты решил, что я тебя должна поддерживать?

– Мне так казалось… Мне так хотелось, – поправился Женька. – Я думал, хоть ты меня поймешь.

– Может, я и поняла, но это еще не значит, что согласилась. Маленькая пухлая Олька потерлась во сне вздернутым носиком о подушку и повернулась на другой бок, уткнувшись в затылок Инге.

– Ой, что-то я столько места занял, – только сейчас заметил Женька. – Ты бы меня приструнила.

– Ага, с тобой попробуй, справься, – едва слышно прошептала Маша.

– Ладно, Машут. Ты ложись на мое место, я пойду к ребятам досыпать, а то как-то неудобно.

Маше стало немного грустно от того, что Женя ушел. В сон, конечно, клонило, но еще больше хотелось поболтать. Маша лежала с открытыми глазами.

Когда Монмартик спросил, почему она вчера промолчала, Маша не то чтобы солгала… Нет, конечно. Но все-таки не сказала всей правды. На самом деле, еще днем она готова была вступиться за него перед ребятами. Не потому, что чувствовала за Женькой правоту, но, не углубляясь в нее, хотела встать на его сторону, как выбирают союзников по принципу кого, а не что поддерживать. Хотя бы уж из-за того, что Монмартик оказался один (так, по крайней мере, она объясняла себе). А вот вечером Маша молчала. Молчала, так как была растеряна, была сбита с толку Женькиной непоколебимой уверенностью в себе, его упрямым нежеланием ни на шаг отступиться от своих и только им исповедуемых идеалов, абсолютных, бескомпромиссных, похлеще любых религиозных догм. Если он чего-то не позволял себе, значит, не мог позволить этого никогда, без исключений и поблажек. Если считал дозволенным, его не могли остановить общие нормы. Любая попытка его защищать казалась неуместной: он не нуждался в адвокатах, к нему самому не знали, как подступиться.

– Я не терплю пошлости во всех ее проявлениях. И вы не заставите меня быть к ней снисходительным, – перебивал он Ингу, даже не дослушав до конца все ее призывы к терпимости. Женькина прямолинейность в иных вопросах обескураживала. Маша не понимала, как можно жить в таких железных, раз и навсегда заданных рамках. Как она должна была вести себя вчера? Маша не знала. И она молчала, молча переживая и молча наблюдая этого странного, непонятного, такого непохожего на остальных парня…

Наверное, она все-таки задремала, потому что резкий стук в окно вывел ее из состояния полусна. Маша вскочила на колени и приподняла занавеску. У окна на цыпочках стояла мама Дика.

«Боже. Слава богу, что Монмартик успел свалить на мужскую половину», – пронеслось в голове у Маши.

7 ноября, вторник

Прогромыхала и затихла электричка. Автобус по случаю праздника, новое название которого мало кто понимал, а старое мало кто уважал, был украшен красными флажками и табличкой «ОБЕД» и стоял на том же месте, что и утром, как памятник самому себе.

На ту сторону платформы вывалило человек двадцать бритоголовых аборигенов с лицами, не обезображенными интеллектом. В руках некоторые крутили «спартаковские» и российские флаги, другие велосипедные и мотоциклетные цепи. Они ехали в первопрестольною праздновать День примирения и согласия и чинить велосипеды. Между двумя группами пролегала разделительная полоса в четыре рельса. Парень с российским флагом, надетым вверх ногами на черенок лопаты, принялся им размахивать и орать:

– Эй, девицы! Поехали в столицу!

Маша взяла Монмартика под руку. Самый мелкий из делегации местной молодежи, лопоухий и плюгавенький шкет, лет двенадцати-тринадцати, запустил пустой бутылкой из-под пива. Бутылка, не долетев, разбилась о край платформы. Наконец, отрезавшая их электричка увезла бритоголовых. Маша вспомнила недавнюю ночную прогулку и тихо порадовалась.

Следующий встречный поезд привез Маму-Олю.

Похолодало, и маленький минус приморозил вчерашнюю грязь, припечатал к земле. И снова пешком по дороге к даче. Мальчишки, за исключением Монмартика, паслись ближе к Маме-Оле, на время оттеснив слабую половину на задний план. Девчонки, разбившись на пары, эскортировали процессию. Периодически Леночка окликала впереди идущих:

– Эй, красавчик!..

Когда Вадик счастливо оборачивался, не ожидая подвоха, Олька, державшая Леночку под руку, сразу обдавала его ушатом холодной воды:

– Да не ты, коряга.

Девчонки заливались смехом и выбирали очередную жертву для новой провокации.

Мимо, распугав ребят и подпортив экологию густыми черными выхлопами, запрокинув за спину крутящийся миксер, прогромыхала цементовозка. Стройки капитализма продолжались даже в пролетарские праздники.