– Может, ты пить хочешь?

– Да ничего я не хочу!

Темка крутанул головой, вырываясь из-под ладони, отвернулся. Теперь он смотрел в спину солдата, сидящего на козлах. Еще в первый день княжич выбрал себе место у переднего борта фургона, рядом с открытым пологом – хоть что-то видеть, кроме тряпичного потолка. Так и Митьке проще. Вот только он не приходит.

– Лисена, Эмитрия позови.

Девочка послушно выбралась наружу, замахала рукой. Не прошло и полуминуты, как всхрапнула рядом Дега. Митька ловко перелез, примотал уздечку к повозке.

– Что? Ты как? – В серых глазах метнулась тревога.

Темка чуть усмехнулся. Как он… подумаешь, заживет. Эх, Митька, ты бы себя в зеркало видел! Хотя нет, лучше не стоит. Сейчас отметины на мундире выцвели под солнцем, но Темка уверен: княжичу Дину все равно первыми бросятся в глаза следы от шевронов.

– Ты чего не приходишь?

Друг сел, уперся спиной в дощатую стенку фургона. Тряхануло на кочках, Темка уже привычно сдержал стон. А все-таки полегче стало, не так, как первые дни, тогда хоть волком вой.

– Ты не думай, со мной сидеть не надо. Вон я от Лисены не знаю куда деться. Я не поэтому. Просто ты молчишь и молчишь.

– А что говорить? – Митька отвернулся, глянул на степь. – Я не могу отречься от отца. И я верен королю.

Темка смотрел на светлый затылок друга. Матерь-заступница, ну как ему помочь?

– Дега у тебя умница. А капитан не возражает, если я удаляюсь от отряда. Промчусь по степи – и легче становится. Мысли как выдувает.

Лисена, пристроившаяся под боком у солдата, оглянулась. Возничий ухватил девочку за плечо, развернул обратно. Сказал что-то тихонько, отвлекая от княжичей.

– Понимаешь, это решение, которое я должен принять сам. Только сам. Ты не обижайся.

У Темки распахнулись глаза: обижаться? Да если бы он мог хоть капельку помочь! Ну хоть как-то втиснуться между двумя плитами – верностью роду и долгом перед короной!

– Что бы ты ни решил, ты все равно мой друг.

Митька повернулся, глянул сумрачно:

– Даже если откажусь от присяги королю?

У Темки пересохли губы. Ведь тогда княжич Дин будет считаться мятежником. Тем самым врагом, в сражение с которым хочется успеть. Митька неловко улыбнулся, отказываясь от своего вопроса. У Темки вспыхнули от стыда уши: пожалел его, сам свечкой тает, а его – пожалел.

– Нет, ты мне не друг, – и раньше, чем мертвенная бледность залила Митькино лицо, Темка сказал твердо: – Ты мне побратим. Подожди.

Трудно забинтованными руками вытащить нож. Но Темка ухватил за лезвие, протянул рукоятью вперед: на темной коже – серебристый олень. Снова тряхнуло повозку, тень от полога закрыла на мгновение Митькино лицо.

– Я, наверное, не имею сейчас права, – голос княжича Дина упал до шепота.

– Зато я имею! Хочешь – не давай взамен. А мой – возьми. Я все равно вручаю тебе свою честь, – обычно это не говорят вслух, и так все понятно. Но Темка повторил: – Ты мне – побратим.

Рукоять Митькиного ножа без украшений; Орел летит вдоль клинка. Оружие князей Динов осторожно легло на забинтованную Темкину ладонь.

Измученный друг отводил душу в степи, прижимаясь к жесткой гриве Деги. А Темка думал о мятежниках. Раньше они были для него просто врагами, в боях с которыми можно проявить доблесть. А сейчас он пытался понять: зачем? Зачем они все это затеяли?! Разве можно воевать в Миллреде? Митька не сможет, Темка в этом точно уверен. Княжич Торн был там с отцом, дальше небольшого приграничного городка их не пустили, но то короткое путешествие запомнилось как сказка.

Любимый цвет Миллреда – желтый. На базар хоть не заходи – губы склеиваются от душного сладкого запаха. Мед – от ярко-лимонного до темно-смолистого – в расписных крынках, тарелках, туесках, в сотах. С тяжелым гудением вьются над прилавками пчелы, лезут в посудины, прошивают над головами воздух. Пчелы тут везде: вышиты на одежде, нарисованы на домах, отчеканены на медных вывесках, сплетены из соломы и подвешены под стрехой, вылеплены из глины – ох и голосистые в Миллреде свистульки!

Шум на базаре – оглохнуть можно. Каждая торговка свой товар хвалит, зазывает попробовать. Темке иногда кажется, что пчелы тоже хвалятся друг перед другом, а тетки жужжат. И вдруг – тишина. Между расступающимися людьми идет молодая женщина, простоволосая – медового отлива косы уложены короной вокруг головы и сияют под солнцем. Медуница. Ей нет нужды рядиться в золотистые одежды: кожа ее и так медового оттенка, губы – цвета темного, гречишного меда, глаза – медово-карие. Подол длинного белого платья метет шелуху, но ни соринки к нему не пристает. Торговки застыли с открытым ртом, подались вперед через прилавки: знамо дело, чей товар медуница похвалит – тот лучший на базаре. От покупателей отбоя не будет, да и повод какой – смерить соседок горделивым взглядом. Плывет медуница под гудение пчел, знакомым кланяется. На иноземцев глянула с интересом и им улыбнулась. Темка в ответ рот до ушей растянул. Ну невозможно рядом с медуницей пасмурным быть! Правду говорят: как посмотрит, так ровно весенним солнцем одарит.

Потом, когда бабка Фекла рассказывала легенду о духах-покровителях Миллреда и Роддара, княжич представлял Миру именно такой.

* * *

…В небольшой деревне на границе с Роддаром жили брат с сестрой, Мира и Родмир. Мать их умерла давно, а потом отец провалился под лед, да так и не отошел от жестокой простуды. Родмиру тогда как раз семнадцать отмерило, Мире – пятнадцать.

Непохожи были брат с сестрой, как не похож теплый весенний денек на шквалистую осеннюю ночь. Не в одну драку влезал Родмир из-за вспыльчивого характера, и о своих, и о соседей кулаки чесал. А тут еще, как на грех, прижился в деревне отставной солдат. Ладно бы просто учил парней обращаться с оружием, как и положено в приграничных землях. Так нет – байки травил, учил Россу молитвы слать, делами славными похвалялся. И выходило по его рассказам, что для мужчины и жизни слаще нет, как воинская. Не было у того солдата ученика прилежнее и слушателя преданнее, чем Родмир. Казалось, не с плугом – с мечом парень родился. Хоть и ворчал при жизни отец: «Прогневаешь духов!» – а что делать, не запретишь. Всего в дне неспешной езды – Роддар. Там бойцы злые, таким в мире жить, что волка на шелковые подушки укладывать и медом кормить. Нужны деревне защитники.

Сестра же с самой злющей теткой ни разу не повздорила, ни с одной подругой не разругалась, хоть и завистливо поглядывали те на ее косы – медово-солнечные. Только с Миры зависть как шелуха спадала. Хороша была, да и хозяйка отменная. Медовые пряники у нее выходили – слаще не сыскать, даже из города барон за ними присылал.

Женихи начали подкатывать к Родмиру, едва полгода со смерти отца минуло. Брат отказывал всем – искал сестре лучшей доли. Выбирал долго и нашел-таки хозяина крепкого, с таким жить – бед не знать, детей рожать здоровых, сыновьям наделы выделять, дочерям – приданое. Зима обдувала избу холодными ветрами, когда Родмир сказал сестре: просватал, мол, по осени и свадьба; торопится жених – очень уж приглянулись волосы цвета меда. Мира глянула на брата: «Отдашь за него, на косе и удавлюсь». Вспылил Родмир, выхватил нож да отсек косу под корень. Громыхнула заслонка, вспыхнули в жаркой печи волосы. Сестра качнула головой: «Была бы веревка, а крюк найдется. А хочешь мне счастья – отдай за Дарека!» Родмир чуть избу в ярости не разнес. Еще с тех времен, как вместе у отставного солдата учились – как репейник между парнями насыпали, годы их так и не примирили.