Лин повторяет за ними эти слова. Иногда, если она торопится или запаздывает, то слышит собственный голос – в церкви он звучит как незнакомый. Здесь так хорошо, вокруг столько народу, и приятно двигаться и говорить хором вместе со всеми.

Ноги у нее больше не болят. Она помнит, хотя уже смутно, лысую макушку врача – лишь легкий пушок вокруг темени. Несколько месяцев назад, когда она только прибыла сюда, он помазал ей болячки чем-то жгучим. В кабинете у доктора было очень чисто. На стене висела схема человеческого тела – все внутренности на виду.

Священник, который нынче утром приехал из Арнема на велосипеде, чтобы прочитать проповедь, поднимается на кафедру. Но сначала вступает чтец из паствы: «Иисус отвечал: мне должно делать дела Пославшего Меня…»

Голос у него звучный, и он читает, словно стихи: «…приходит ночь, когда никто не может делать».

В школе сейчас проходят стихи, в том числе и из Псалтыри, – их учат наизусть.

«…Сказав это, Он плюнул на землю, сделал брение из плюновения и помазал брением глаза слепому…»

Интересно, сегодня опять дадут пюре, как в прошлое воскресенье? Пюре ей не понравилось – на вкус как мыло.

«…Тогда Иудеи не поверили, что он был слеп и прозрел…»

Но вот чтение окончено, и проповедник смотрит на них с кафедры сверху вниз, так что его серьезное лицо и молчание пробуждают у Лин интерес. Сидящая рядом госпожа ван Лар подается вперед, сложив руки, – вся внимание, готова слушать проповедь.

– Иисус плюет на землю, – произносит проповедник. – Плюет на сухую землю, и делает из нее глину, и мажет ею глаза слепому…

Он заставляет задуматься, и Лин видит эту сцену как наяву. Пыль пустыни, и толпу людей в грубых плащах, и белый диск палящего солнца. Ей нравятся картины, которые она представляет себе на проповедях. То же самое происходит, когда Лин читает вслух Библию после ужина. Ее радует чувство общности и напевный ритм каждой строки.

Лин всегда была фантазеркой; по ночам, когда она лежит под жесткими накрахмаленными простынями, дневные радости и страхи возвращаются к ней, искаженные ее воображением. В школе на переменах ей запрещено бегать. Это потому, что она болела и нуждается в покое. Во сне Лин нетерпеливо отбрасывает запрет – ей хочется двигаться, но она словно барахтается на одном месте. Во сне она решает примеры, и пишет контрольные по чистописанию, которые у нее так хорошо получаются, и пытается сдружиться с девочкой за соседней партой, но не выходит.

А потом начинается кошмар. Лин понимает, что происходит, но не в силах ничего сделать. Она идет по школьным коридорам с высокими потолками, вокруг толпа детей, а ей очень хочется в туалет по-маленькому, все сильнее и сильнее. Наконец, очутившись одна в кабинке, Лин расслабляется и справляет нужду. Теплая влажность поначалу приятна, но скоро сменяется холодом.

Все еще сонная, она зовет на помощь.

Сначала полная темнота, потом вдруг загорается яркий свет – она встает и со слипающимися глазами отступает от кровати.

Поднимается суматоха. С кровати сдергивают простыни, кучей кидают на пол. Лин заставляют поднять руки, стаскивают с нее липнущую к телу ночную рубашку. На миг она как в палатке, потом чувствует запах мыла и холод мокрой фланели – ее поставили перед раковиной. Тут Лин совсем просыпается и понимает, что стоит голышом в ярком свете. Госпожа ван Лар ведет себя деловито и ни в чем ее не винит, но Лин все равно стыдно до боли. Ругать-то ее не ругают, но и не утешают ни единым словом, а моют грубовато.

Через десять минут Лин уже снова лежит на свежем белье, чистая, в сухой рубашке. Вокруг полная темнота, а она теперь боится уснуть.

На снимке в альбоме Лин стоит вместе с семьей ван Лар у них в саду, среди зимних клумб, обложенных белыми крашеными камнями. За спиной у них – дом номер 33 по улице Алгемер, новый, красивый – половина сдвоенного дома. Он расположен на окраине Беннекома, поселка в центре Нидерландов, и выходит на поле, а за полем – лес. Люди на фотографии держатся очень официально: все пятеро (пятую, за спиной у Лин, я не знаю) приняли одинаковую позу, вытянув руки по швам, точно приготовились к осмотру. Господин ван Лар и его сын Яп при галстуках, с короткими стрижками и в начищенных ботинках выглядят очень опрятно. В середине – госпожа ван Лар: высокий воротничок, доверху застегнутый жакет, авторитетный вид и строгая, уверенная улыбка. Только Лин смотрит вниз и вбок, не в камеру. Платье у нее с коротким рукавом, слишком легкое для такой погоды, и его раздувает ветром, которого остальные на снимке, кажется, не чувствуют.

Протестантская реформатская церковь (Hervormde kerk), ради посещения которой, похоже, и принарядилось семейство, стоит в центре, в полумиле от дома ван Ларов: крепкая постройка из красного кирпича, история которого восходит к XI веку, с квадратной колокольней и непропорционально маленькими окнами без украшений, прорезанными невысоко от земли. Внутри давно нет ни фресок, ни скульптур, и среди голых стен слова незамысловатых проповедей звучат для узкого круга. Реформатская кальвинистская церковь ведет свою историю от Дордрехтского синода. Огромное общенациональное учреждение, которое некогда с почестями захоронило Баруха Спинозу, но, когда никто не внес арендную плату за могилу, уничтожило ее. Практичная, приземленная реформатская церковь сыграла свою роль в формировании голландского характера – ему присущи прямолинейность, гордость за свой дом, стремление предъявить миру респектабельный фасад.

За исключением некоторых случаев, реформатская церковь не спешила на помощь своим еврейским соседям. Хотя ее лидеры, разумеется, осуждали оккупацию и хранили верность правящему дому Оранских, в то же время они не любили выпячивать себя, проявлять активность и поднимать суету. Оплот их гражданских ценностей – закон и порядок, подобные убеждения плохо сочетаются с сопротивлением нацистским планам.

Еще в июле 1942 года планировалось зачитать во всех христианских церквях официальный протест против массовой депортации евреев. Был даже составлен общий текст, согласованный с католиками. Однако в итоге главы синода реформатской церкви отказались от своих намерений, поверив обещанию, что если они воздержатся от публичных протестов, то нацисты пощадят евреев, обратившихся в протестантство. Поэтому синод не стал осуждать депортацию, а выпустил заявление о «тяжких испытаниях», которые Господь послал «народу Израиля», воспротивившемуся обращению к христианской истине.

Возможность сделать подлинный выбор существовала. Когда католики осмелились публично выразить свой протест, более двухсот евреев-католиков были арестованы и сразу отправлены в лагеря; так погибла монахиня-философ Эдит Штайн[9]. Но даже после этого архиепископ католической церкви предпочел стоять на своем и выделял из пожертвований тысячи гульденов на поддержку Сопротивления. Протестантская реформатская церковь по-прежнему отказывалась от публичных заявлений.