когда-нибудь понадобится укрытие — место, где тебя никто не потревожит, — можешь прийти сюда.

— Хорошо, — кивнула я, — спасибо тебе.

Мы сидели напротив, подогнув колени и облокотившись о дерево. Холодный желтоватый свет болотных огней разбавлял тьму, а снаружи свистел ветер и шумел дождь. Это напомнило давние времена, такие же дождливые вечера, когда мы с сестрами забирались под стол в ожидании скорой грозы, кутались в матушкины платки с ее особым материнским запахом. Сразу становилось спокойно и совсем не страшно грохочущего в небе меча бога грома.

— Говорят, в грозовые ночи колдуны становятся сильнее, — я припомнила рассказы друзей, — и, говорят, что их можно опознать.

— Это правда. Однако не обязательно ждать грозы. Если заглянуть колдуну в глаза в самый темный час — час перед рассветом, можно увидеть перевернутое отражение. Это и есть верный признак. А ещё, когда он использует силу, тень раздваивается. Если проткнуть тень раскаленным железом, можно лишить колдуна силы.

— И тогда он станет простым человеком? — с надеждой предположила я.

— Нет. Нет, конечно. Он останется колдуном без силы, способным видеть духов, но не способным от них защититься, который в любом случае обречен после смерти обратиться в нежить.

— Вот как…

— Так что не стоит ждать, пока он умрет сам. Нужно сжечь, чтобы не смог обратиться.

При мысли о горящем на костре живом человеке по телу пробежала неприятная дрожь. Я тихо проговорила:

— Пока мне приходилось видеть лишь погребальные костры. Надеюсь, так и не увижу на нем живого…

— Разве ты не хочешь, чтобы колдуну досталось по заслугам? — удивился Лихо, а я покачала головой:

— Это жестоко. Желать кому-то вреда — лишь вредить себе. К тому же, чужими страданиями все равно не вернуть потерь. Да, я все ещё злюсь, и горько оттого, что произошло с нами, но… — я пожала плечами и невесело усмехнулась. — Наверно, я слишком мягкая для всего этого.

— Мягкость не значит слабость, — возразил Лихо. — Думаю, таких как ты — кто способен с одинаковым уважением относиться к чужим жизням и не измерять их важность понятиями “враг” и “друг” — найдется немного. И это удивительное качество. — Лихо как-то по-особенному взглянул на меня и тихо добавил: — Ты удивительная, Огниша.

Стало вдруг жарко, сердце ускорилось и запылали щеки. Я спрятала руки в складках ткани, потому что пальцы задрожали от волнения. Надо ли что-то ответить? Голова опустела, и только одна фраза вертелась там, повторялась, как эхо в колодце.

Ты удивительная.

Так и не нашлась с ответом. Сидела, молча глядя на нечисть, а внутри теснилось столько всего разного. Переживания и чувства, которым не могла найти названий, или не хотела. Хотела только, чтобы он сказал это ещё раз.

— Что это, Огниша? О чем ты сейчас думаешь? — прервал молчание Лихо. Голос его показался озадаченным.

— А?

Он склонил голову на бок, прикрыл глаз.

— Просто это так… необычно. Я хорошо разбираюсь в страхе, горечи и ненависти. Это то, что люди обычно испытывают при моем упоминании. А все остальное для меня новое, не такое отчётливое. Вот и хочу понять, что у тебя на душе.

Стало одновременно и неловко, и грустно. Неловко, потому что сама ничего не могла понять, а грустно, потому что никто не заслуживает такой судьбы.

— Теплота, — ответила я с некоторым смущением. — Благодарность. Думаю, что-то такое. Нам, людям, часто сложно понять даже самих себя. Да, теплота — самое точное.

— Теплота… — задумчиво протянул дух, будто пробуя слово на вкус. — Кажется, понимаю. Кажется, мне тоже тепло.

_________

(1) — Очелье — это твердая лобная повязка. Очелья бывают из бересты, вышитые из ткани, металлические.

(2) — Епанча — широкий тяжёлый безрукавный круглый плащ с капюшоном.

Глава 12. Час перед рассветом

Сквозь шум дождя и завывание ветра пробивался едва слышимый плач. Он шел из-под земли, из глубокой ямы, накрытой сверху кое-как сколоченным настилом из жердей с вырезанной в центре дверью. Темница, в которую отправляли провинившихся.

Конечно, в такую ночь ее никто не охранял. С вечера потемневшее раньше времени небо озаряли вспышки молний, лил дождь сплошной стеной. К середине ночи Перун поубавил свой гнев, но все же, будь у меня выбор, я бы лучше осталась в теплом и защищенном от непогоды сердце древнего дуба, а не бродила по притихшему селу, постоянно озираясь по сторонам, будто замышляю нехорошее.

Ноги промокли до колен, рубаха липла к телу и хлюпала при каждом шаге. Даже епанча из плотного войлока начала потихоньку уступать дождю. Но стоило только поравняться с темницей — собственные неудобства показались не такими уж серьезными.

Вода все это время лилась вниз сквозь многочисленные прорехи настила, и на дне ямы наверняка набралось достаточно воды. Пленница провела всю ночь под ледяными струями, без возможности поспать или хотя бы просто укрыться от непогоды. От ее жалобного плача сердце сжималось, и я надеялась, что скоро смогу помочь Томире, если окажется, что она всего этого не заслужила. Но для начала следовало поговорить со старейшиной Доброгостом.

К его избе пришлось пробираться практически на ощупь. Из-за плотных дождевых туч небосвод казался таким же черным, как и все вокруг. От факела толку не было, и единственное, что помогало мне в пути — это дар белого таленца. Как стемнело, я распрощалась с Лихо и отправилась искать заветное растение. Благодаря ему зрение странным образом изменилось. Я различала больше оттенков темноты. Постройки, деревья, чуры богов или камни, что попадались на пути — все были темными, но темными по-разному.

Яма для заключения находилась недалеко от избы старейшины, у края его двора. Совсем скоро я добралась до жилища — широкой двухэтажной громады, обозначенной грохотом бьющего по черепице дождя.

Двери сельчане запирали редко. Вот и его дверь оказалась незапертой, хотя после истории с колдовством можно было ожидать иного. Я осторожно пробралась в тепло и сухость сеней и с облегчением вздохнула: даже не пришлось лезть через окно.

В избе было чисто и просторно. Деревянные высокие полы с подполом, как у кузнеца, большой стол посередине и четыре окна. По бокам у окон висели расшитые узорами рушники, на стенах венки из ароматных трав. Пахло опарой на расстойке, хлебом и фаршированной щукой, и мне больших усилий стоило не отвлекаться от главного на мысли о еде.

В большой, хорошо натопленной комнате на полках и полатях вдоль стен спали люди. Их мерное дыхание, сопение и свист заглушали шум моих шагов. Сердце ускорилось от волнения, что кто-то проснется и поднимет крик.