Второй и, вероятно, еще более важной причиной было то, что идеи Клаузевица казались созвучными рационалистическим, научным и техническим взглядам, порожденным промышленной революцией. Современный европеец, вера которого в Бога была разрушена еще Просвещением, относился к миру, как к «золотой жиле». Живые существа и ресурсы этого мира рассматривались им как данные ему для эксплуатации и поглощения, — эти эксплуатация и поглощение и были для тогдашнего европейца тем, что называется прогрессом. Последний шаг в этом направлении был сделан, когда Чарлз Дарвин показал, что человечество — неотъемлемая часть природы. Сам Дарвин, по натуре мягкий человек, стеснялся делать очевидные выводы из своих взглядов. Однако его щепетильность не разделяли его последователи, сторонники социал-дарвинизма. Герберт Спенсер, Фридрих Геккель и легион менее блистательных личностей по обе стороны Атлантики не теряли времени даром и провозгласили человека всего лишь биологическим организмом, ничем не отличавшимся от остальных, над которым не властны никакие правила, кроме закона джунглей. Поскольку, по этим представлениям и теориям, война считалась излюбленным средством Бога (или природы) для отбора видов и рас, сложно было понять, почему люди не должны относиться к своим собратьям так же, как животные относятся друг к другу в ходе «борьбы за существование», т. е. с крайней безжалостностью и не обременяя себя какими-либо соображениями, кроме стремления к собственной выгоде.

Как бы то ни было, по словам британского военного писателя Бэзила Лидделла Гарта, одного из тех, кто сопротивлялся чарам этой работы, Vom Kriege стала «Прусской «Марсельезой», будоражащей тело и опьяняющей рассудок». Сам Клаузевиц, кажется, смотрел на варварства войны с тихим смирением. Впоследствии писатели трактовали его слова как громкий призыв к действию, горячо соглашаясь с ними, и называл то, о чем он говорил, несомненным благом. Список тех, кто, объявляя себя учеником Клаузевица, с радостью громоздили жестокость на жестокость, весьма длинен и изобилует хорошо известными фамилиями, начиная с Кольмара фор дер Гольца и заканчивая некоторыми наиболее безумными фигурами из числа современных ядерных стратегов. И это влияние не ограничивалось теорией. В XIX веке, несмотря на присущую ему националистическую напыщенность и социал-дарвинистскую риторику, все же удалось удержать войну между европейскими странами в определенных рамках и смягчить ее ужасы. Но следующий век увидел две «тотальные» мировые войны, которые велись с почти полным игнорированием каких бы то ни было ограничений. Стороны применяли все имеющееся у них оружие, старались уничтожить всех и вся, до чего только могли дотянуться, а закончилось дело применением ядерного оружия, ужас перед которым только теперь начинает отступать.

Согласно Клаузевицу, закон войны основан на «незаметных, едва достойных упоминания ограничениях, которые насилие само на себя налагает». Если во времена, предшествовавшие Освенциму, цивилизованные нации давно перестали истреблять друг друга под корень подобно дикарям, то произошло это не благодаря каким-либо изменениям в природе войны, а потому, что они нашли более эффективные способы борьбы. В Vom Kriege Клаузевиц одной непочтительной фразой расправился со всем огромным корпусом международного права и обычая. Тем самым он создал прецедент, которому с тех пор следует литература по «стратегии», вплоть до того, что книги о законах и обычаях войны обычно хранятся в отдельных, находящихся несколько в стороне библиотечных полках. Однако война без законов не просто чудовищна — она невозможна. Для того чтобы это показать, мы совершим путешествие в историю, рассмотрим настоящее и попытаемся заглянуть в будущее.

Понять, насколько ошибочным было то, что Клаузевиц сбросил со счетов международное право и обычай, можно, изучив его собственную судьбу после того, как он попал в плен. Это произошло двумя неделями после злополучного сражения при Йене, когда его подразделение, ведя арьергардный бой под Пренцлау между Берлином и Балтийским побережьем, оказалось отрезанным французской кавалерией. Вместе с прусским принцем Августом его доставили в Берлин. Пока молодой Клаузевиц дожидался в приемной, принца допрашивал Наполеон. После этой встречи оба молодых дворянина дали слово чести, что не будут дальше участвовать в войне, и были отправлены домой. Через месяц им было приказано следовать в место заключения во Францию. Поездка была неспешной, и Клаузевиц даже воспользовался возможностью навестить Гёте в Веймаре. Достигнув Франции, они сначала остановились в Нанси, затем в Суассоне и, наконец, в Париже. Несмотря на то что власти присматривали за ними, дворяне передвигались повсюду абсолютно свободно и могли часто появляться в лучших светских кругах. Путешествие завершилось спустя десять месяцев, когда после подписания Тильзитского мира им было позволено уехать домой. Поехали они через Швейцарию, остановившись у злейшего литературного врага Наполеона, Мадам де Сталь, в салоне которой принц Август, похоже, завел роман.

В то время Клаузевиц был капитаном. Если бы он попал в плен во время какого-нибудь современного конфликта, скажем, в Италии или во Франции во время Второй мировой войны, его бы ждала совершенно другая судьба. Вероятно, его доставили бы в какой-нибудь центр допроса после пары дней морения голодом и грубого обращения. В соответствии с международным правом он был бы обязан назвать свое имя, звание, личный номер, группу крови и ничего больше. Если, однако, следователи на допросе решили бы, что он владеет важной информацией, они бы попытались выжать ее из него, хотя, вероятно, не прибегая к настоящим пыткам. После этого его отправили бы за колючую проволоку бы в какой-нибудь лагерь для военнопленных. От него не требовали бы обещания, что он не сбежит. Напротив, попытка бегства считалась бы долгом его как офицера и джентльмена. Даже повторные попытки бегства не считались нарушением и поэтому не подразумевали наказания, если он не поднимал оружия и не убивал охранников.

В действительности с немецкими военнопленными в лагерях союзников обращались корректно, хотя, конечно, особой роскоши им не позволялось. Военнопленные из армий западных союзников, даже евреи, встречали у немцев такое же обращение. Однако Советское правительство не ратифицировало Гаагскую конвенцию 1907 г. Немцы при необходимости пользовались этим как предлогом для немедленного расстрела комиссаров Красной Армии. Тех, кто затем выживали во время марша смерти, сгоняли в лагеря, где сотни тысяч людей сознательно уничтожали голодом и холодом, пока немцам не пришло в голову, что их труд имеет ценность и может быть использован. Русские тоже издевались над немецкими заключенными, часто заставляя их работать в тяжелейших условиях, но эти издевательства были несравнимы со зверствами немцев. На месте убивали обычно только пленных эсэсовцев. Военнослужащим стран союзников, попавшим в руки японцев, приходилось терпеть жуткие издевательства. Однако такое обращение с ними вовсе не было результатом систематической жестокости, предписанной приказом сверху, а лишь отражало обычное обращение с солдатами в японских войсках, где командиры всех уровней избивали своих подчиненных. Поскольку многие лагеря находились в отдаленных районах джунглей, японцы часто пренебрегали своими пленными, которые из-за этого погибали от голода и болезней. Наконец, японским военнослужащим говорили, что войска союзников не берут пленных, что соответствовало действительности. Поэтому они нередко предпочитали самоубийство плену. Однако японские военнопленные, как правило, встречали достойное обращение.