— Ты маленький засранец.

Аарон пытался извиниться, но бабушка уже тащила его через всю комнату. Он так испугался, что даже не кричал, когда она положила его себе на колени и сняла тапочек. В следующую минуту в дверях появились мама и тетя Мел с разинутыми от удивления ртами.

— Ты можешь мне помочь, — повторил я. — Я покажу тебе, как это должно работать, Ба. Вместе мы закончим быстрее.

Бабушка оглядела гостиную. Она сильно побледнела. Наверное, ей хотелось присесть, но все горизонтальные поверхности: пол, стулья, стол — были заставлены. Я наполнил сотни бутылок и банок землей, соединив их между собой пластиковыми трубками. Атомы водорода были уже в рабочей готовности, их легче всего собрать: один протон и один электрон. Я уже сделал десяток атомов, потому что мы на 10 % состоим из водорода. С кислородом сложнее: два электрона расположены на внутренней оболочке и шесть электронов — на внешней. Но мне надо было сцепить их между собой, столкнув электроны обоих атомов, чтобы создать ковалентную связь. От этого стекло постоянно билось, и большая часть муравьев разбежалась. Ковер просто кишел ими.

Бабушка прижала к губам платок.

— Тебе срочно нужна помощь.

— В каком смысле? Я совершенно здоров. Ты не понимаешь, ба. Я верну его.

— Мэтью, прошу тебя.

— Не говори со мною так.

— Как?

— Как мама, как все вы. Не надо учить меня жизни.

— Я не…

— Нет, учила. Не надо было тебя впускать. Я знал, что тебе нельзя верить. Ты такая же, как все.

— Пожалуйста, я же о тебе беспокоюсь.

— Тогда иди домой. Оставь меня в покое.

— Я так не могу. Постарайся это понять.

— Я опаздываю на работу.

— Мэтью, нельзя же…

— Прекрати. Не надо мне рассказывать, что можно, а что нельзя. Я должен это сделать. Ты просто не понимаешь. Я не хотел тебя огорчать. Извини. Мне не надо было тебя впускать.

Бабушка Ну приезжает ко мне раз в две недели по четвергам. А на следующий четверг она навещает Эрнеста. Иногда она рассказывает о нем. Он хорош собой и с возрастом стал выглядеть еще лучше. Он всегда бреется и причесывается перед ее визитами, и она помогает ему ухаживать за маленьким садиком в больнице для душевнобольных, где он прожил большую часть своей жизни. Иногда с ним бывает трудно, но это обычное дело в любой семье. Так говорит бабушка Ну.

Ей за него совсем не стыдно.

— Мне пора. Я должен идти на работу.

Я не знаю, как долго она еще пробыла. Одна в кухне, когда за окном совсем стемнело. Она убрала все, что могла, чистила грязь, пока не стерла пальцы и пока силы не оставили ее окончательно. Ее брат болен, и его недуг похож на длинную, шипящую змею. Она разлеглась на ветвях нашего семейного древа. Наверное, бабушке Ну было ужасно тяжело, когда она узнала, что я буду следующим.

ПОТОМ НОЧНАЯ СМЕНА. ОКОЛО 3 ЧАСОВ НОЧИ.

Когда я не спал, когда работал без перерыва, потому что работников не хватало, а перерывы не оплачивались, я получал лишние $7,40, чтобы заплатить за квартиру.

Я только что уложил в постель нового пациента: наткнулся на него, когда он неуверенной походкой ковылял по темному коридору и пижамные штаны сползали с его костлявых бедер. Мне захотелось узнать о нем побольше, чтобы при случае я мог сказать ему что-то ободряющее, например, когда придет его жена или дети. Я включил лампу на ночном столике, открыл ящик и достал папку. Во внутреннем кармашке лежала записка, прикрепленная клейкой лентой. Она выглядела не так, как остальные, почерк был другой. Это первое, что я заметил. Обычно эти записки пишет Барбара, старшая медсестра, и она даже гордится тем, как аккуратно у нее получается. Но эту записку нельзя было назвать аккуратной. Буквы, написанные тупым карандашом со слишком сильным нажимом, валились во все стороны. Я представил себе, как он это пишет, и его лицо, перекошенное от усилий. Я прочел:

ПРИВЕТ, меня зовут Саймон Хомс. Можешь звать меня своим братом. Я боюсь, ты меня забудешь. Такое тут случается почти со всеми. Нас забывают. Это очень грустно. Ты помнишь, что мы делали по утрам? Мы прятались за дверью и ждали папу, а когда он заходил, набрасывались на него и валили на пол. Было весело. Мы жили весело. Думаю, ты никогда не забудешь. В «Оушн Коув» я отнес тебя наверх, на вершину утеса. Было тяжело, но я справился, и ты мной гордился. Я не дам тебе забыть меня, Мэтью. Я никогда не дам тебе забыть меня. Приходи, поиграем.

У меня в голове мозаика, составленная из триллионов, и триллионов, и триллионов различных атомов. Поэтому мне нужно время. Старик крепко держал рукав моего белого халата, его ломкие ногти цеплялись за кнопки. Он подтянул меня так близко, что кончик моего носа терся о его щетину.

— Это ты, Саймон? — прошептал я. — Это ты там?

Он уставился на меня водянистыми глазами. Его голос звучал как бы издалека: так бывает, когда не люди владеют своими словами, а слова владеют ими.

— Я заблудился, я заблудился, — повторял он.

Я вырвал у него свой рукав.

— Я заблудился! Я заблудился!

Вторая медсестра стояла во внутреннем дворике, под ярким лучом прожектора, и курила.

— Господи Иисусе, Мэтт, — сказала она. — Что с тобой? Ты словно привидение увидел.

Ее лицо надвигалось на меня, меняя форму. Я оттолкнул ее. Когда я выбегал из ворот, она кричала мне, чтобы я вернулся, что смена не закончилась, что она не сможет одна поднять всех пациентов.

Я заблудился! Я заблудился!

Из переулка вывалилась компания подростков.

— Чего вытаращился?

Их лица были закрыты капюшонами и бейсбольными кепками. Мне пришлось подойти поближе, чтобы я мог разглядеть в их лицах его лицо. Приходи, поиграем.

— Это ты, Саймон?

— Ты чего? Да он явно не в себе. Что надо, чудик?

— Извините. Показалось…

— Эй, приятель, пятерку не одолжишь?

— Что?

— Мы тебе вернем.

— Да. Вот…

Я заблудился. Я заблудился. Я заблудился.

Я ковылял в новое, размытое по краям утро. Улицы под пасмурным небом мало-помалу наполнялись жизнью. Люди указывали на меня пальцами или быстро отворачивались. Внутри каждого из них был он, много, много его атомов, и у каждого было его лицо, его прекрасное, улыбающееся лицо.

Это было совсем не страшно, ни капельки.

Это было великолепно.

Потом все стало гораздо хуже.

ВМЕСТО БОТИНОК у меня на ногах были желтые пенополиуретановые шлепанцы. Мне стоит только подумать об этом — и мысленно я уже там. Есть воспоминания, которые невозможно ограничить временем или пространством. Они преследуют нас, открывают замочные скважины металлическим крючком и подсматривают в дырочку любопытными глазами. Я там. Передо мной огромная металлическая дверь, выкрашенная синей краской, местами уже облупившейся. С этой стороны нет никакой ручки. С этой стороны ее никогда не открывают. Мои карманы пусты, а брюки спадают, потому что из них вынут ремень. Я понятия не имею, где я нахожусь. Закрытая проволочной сеткой белая флуоресцентная лампа над моей головой мерцает тусклым светом. Голые стены, выложенные белой кафельной плиткой. В дальнем углу — блестящий стальной унитаз без сиденья и крышки. Пахнет хлоркой. Тело словно не мое, оно растянуто в окружающем пространстве, и непонятно, где кончаюсь я и начинается остальной мир. Я делаю шаг по направлению к двери, теряю равновесие, валюсь прямо на металлический унитаз. Красные капли падают с моих губ в чашу унитаза и вместе с ними — блестящая белая крупинка зубной эмали. Она медленно исчезает из виду, невесомая в темной воде. Скважина закрывается. Есть воспоминания, которые невозможно ограничить временем и пространством. Они всегда с вами. Кто-то говорит мне, что я не сделал ничего плохого, что меня заперли в камеру для моей же собственной безопасности, потому что я болен, потерял ориентацию, у меня помрачение рассудка, я заблудился. Я все еще там. Во рту у меня вкус ваты, и тот же человек говорит, что мне вкололи снотворное, что я ударился о металлический унитаз. «Ты едва не потерял сознание», — говорят они. Мне делают обезболивающий укол и объясняют, что нужно какое-то время на то, чтобы найти мне место в больнице. Меня положат в ПСИХИАТРИЧЕСКУЮ КЛИНИКУ. Надо ли кому-нибудь позвонить, будет ли кто-нибудь обо мне волноваться? Я с трудом проталкиваю язык через мокрую вату, и мой рот наполняет железистый вкус крови. Не надо никому звонить. Не сейчас. Сейчас я с братом. Он вернулся.