Весь рынок услышал этот крик. На него даже обернулись полицейские, что было нежелательно. Понимая это, Рокко, не раздумывая, дал женщине поддых. Та согнулась пополам, а на крик убитой и ограбленной кинулся весь табор.

— Ах, ты, босяк, — бешено завизжала одна из женщин, кидаясь на Чеснока.

Но Рокко среагировал моментально, и короткий апперкот в нос свалил цыганку с ног.

— Порчу нашлю, — зашипела другая, побаиваясь атаковать парня, — коростой покроешься.

Но талантливые рыночные мошенницы ещё не поняли, с кем имеют дело. Рокко только улыбнулся в ответ, и хлёсткий хук справа навёл звон в ухе насылательницы порчи. И тут в бой вступила сама Аграфена. С решимостью и твёрдостью мужчины она произнесла:

— Мы тебя сейчас рвать будем.

Шесть или семь цыганок начали засучивать рукава, собираясь действительно рвать парня. Но Рокко Чеснок не был бы Рокко Чесноком, если бы спасовал перед бабами. Он, видя решимость и ярость в глазах женщин, окружавших его, сделал шаг назад, всего один шаг назад, и поднял с земли крупный булыжник.

— Порвёте, говоришь? — с улыбкой бесшабашной храбрости спросил он. — Рвите, только одной, а может, и двоим, черепа-то я подрихтую.

Женщины засомневались, видя такое хладнокровие, но от своих намерений ещё не отказались, и драка могла получиться неплохой, не появись второй булыжник в руке у Пиноккио.

— Не одну и не двух покалечим, — пообещал он, — а всех. А тебя, Аграфена, в первую очередь.

Женщины поняли, что проиграли, и, насылая порчу и проклятья, стали потихоньку отступать.

— Фу, — перевёл дух Рокко, — я уже подумал, что меня и вправду разорвут.

И если Чеснок вздохнул облегчённо, то Буратино, напротив, рассвирепел от такого унижения. И вправду сказать, жуть как неприятно: его только что бабы чуть не облапошили. Он догнал Аграфену и, разбежавшись, дал ей хорошего пинка изо всей силы.

— Что же ты, сердце золотое, так дерёшься? — скривилась от боли та.

— Ну, что, синьора Аграфена? — холодно спросил он. — Будем дело делать или нам поискать других покупателей?

— Чтоб ты, сатана, подавился своими перчатками, — обиженно ответила женщина, — неси свои перчатки, торговать будем. Торговать лучше, чем драться.

— Хорошо, что мы пришли к консенсусу, — произнёс Буратино, немного успокаиваясь, — у меня ещё штука полотна и шерсти качественной много, и кружева фламандские.

— Ой, как ты мне вдарил больно, — почёсывала зад Аграфена, — ну, да ладно. Приходи к мельнице заброшенной, что около вокзала, там и поторгуем.

— А деньги-то у тебя есть? — прищурившись, спросил Пиноккио. — А то что-то к тебе никакого доверия.

Цыганка молча задрала верхнюю юбку и из потайного кармана достала горсть монет, половина из которых были серебряные.

— И без фокусов, — предупредил Чеснок, — так и знай. Это мы только с виду добрые и приличные мальчики, а если дело коснётся… то и брюхо распороть можем.

— Ух, я вижу, какие вы, гады, приличные мальчики. Весь зад от вас болит, — произнесла Аграфена и удалилась со своими товарками.

— Я тебе говорил, что с ними ухо нужно держать востро, — укорял приятеля Рокко, когда они возвращались.

— Я вроде и держал, а вишь, как оно вышло, — объяснял Буратино, — ловкие они, заразы. Психологию знают и приёмчики у них отработаны.

— Насчёт приёмчиков — это точно. Слаженно работают, нахраписто, да ещё и голову человеку мистической белибердой забивают. А в руки им давать ничего нельзя, дал — считай потерял.

— Зато ты, Рокко, молодцом был. Чётко ты им накостылял, — восхитился Пиноккио.

— А то б! Я эту сволоту ещё с детства знаю. Мне как-то раз отец дал два сольдо и послал за хлебом и табаком. А я, дурень, остановился на базаре на драку посмотреть. Чёрт меня дёрнул. Тут как тут одна из этих зараз и говорит мне: «Ой, мальчик, вижу, проклясть тебя хотят. А проклятие ужас какое чёрное». А тут другая подбегает, скотина немытая, и кричит: «Ой, пойдём, подруга, от этого проклятого мальчика подальше, а то дюже у него проклятие чёрное: мальчишка-то покойник уже. Как бы нас проклятие не задело».

Ну, я, ясное дело, струхнул сильно. А что с меня взять, мне всего восемь лет было. Вот я одну из них за подол поймал и ору в голос: «Ой, тётенька, сними проклятие, ой, страшно мне!». А она мне говорит: «Заклятие не внутри, заклятие снаружи. Только не пойму где, одежда-то у тебя чистая, светлая. А, ну, говори, что ещё есть, а то умрёшь». Ну, я руку-то и разжал, а в руке у меня два сольдо были. Тут эти дряни, как кошки, зашипели на монету и говорят: «Брось её, а то умрёшь».

— И что, — смеялся Буратино, — что дальше было?

— Тебе смешно, а я монетку бросил на землю и спрашиваю этих зараз: «Тётеньки, что мне делать, мне хлеба надо купить и табака батьке?» А эти воровки говорят: «Беги, мальчик, в церковь за святой водой, а мы монетку посторожим». Ну, я, как дурак, и понёсся в церковь.

— Ну, и как, посторожили они монетку? — хохотал Буратино.

— Посторожили, — саркастически произнёс Рокко, — найти бы этих сторожил, уж я бы морды им поразбивал. Уж не поленился бы.

— А дальше что было?

— Известно что, бегу в церковь за святой водой. Бегу и думаю, как хорошо, что мне эти цыганки попались, а то бы умер чуть ли не в младенчестве от этой проклятой монеты. Когда прибежал, целый час этих пройдох искал, а сам в руке жестянку со святой водой держу. В общем, когда я понял, что меня облапошили, вылил я на себя святую воду, перекрестился и пошёл домой.

— Без хлеба?

— Без хлеба ещё полбеды. Без хлеба мой батька не помрёт, а вот без табака он просто звереет. И влетело мне дома так, что до сих пор чешется.

— Что, и святая вода не помогла? — опять смеялся Буратино.

— Как раз помогла. Без воды он убил бы меня, наверное, а то об порог споткнулся, когда за мной гнался, и башку в сенцах об кадушку с огурцами разбил. От чего и поутих. А я с тех пор духа цыганского не переношу. От меня в порту цыгане как от зачумлённого шарахаются, я их