– Где у тебя тут самый большой нож?

– А это еще зачем?

– Помогать буду. Командуй, кого… тьфу, я хотела сказать – что резать. Хлеб, колбасу, овощи, головы любовниц? – Не удержавшись, Катя прыснула со смеху. – Ну чего уставился? Смотри, чтоб штаны сушить не пришлось.

– Вот что, дорогая гостья, – разозлился сбитый с толку Андрэ, – если ты не прекратишь эти штучки, я выставлю тебя за дверь. – И как бы про себя пробурчал: – Много баб тут перебывало. А такую вижу впервые.

– Ты меня со своими бабами не путай. И на мой счет не обольщайся. Я к тебе по-приятельски зашла. Вечер скоротать. Поболтать. И если у тебя сейчас, к примеру, отсиживается в ванной какая-нибудь полуголая милашка, то мне до этого нет ровным счетом никакого дела. – Разговаривая, она размахивала перед его носом ножом, которым успела вооружиться. – Понятно, земляк? Так ты не сказал, что резать будем?

– Да положи ты, наконец, на место этот чертов нож! Все нарезано и приготовлено. Осталось только стол накрыть.

– Ну так бы и сказал. Кстати! Ты не против, если я у тебя переночую? – От Кати не укрылось, как он напрягся и застыл от ее слов. – Ты не волнуйся. Только одну ночь. Завтра во второй половине дня у меня самолет на Москву. Впрочем, я вполне могу пойти в гостиницу.

– Нет проблем, – без энтузиазма согласился Андрэ. – У нас ведь уже есть опыт совместного про…сыпания.

– Вот и ладненько.

Они вместе накрыли стол и приступили к ужину, соревнуясь в скорости поглощения пищи. Свечи и музыка здесь явно были бы лишними. С тем же ус-пехом они могли бы предаваться чревоугодию в каком-нибудь привокзальном «стоячем» кафе.

– Ну как, определилась, где бросить якорь? – с полным ртом спросил Андрэ.

– На данном этапе я занята тем, что раздаю застарелые долги, – ответствовала Катя. – Только после того, как с прошлым будет покончено и при условии, что я не поломаю себе на этом шею, я начну думать о своем будущем.

– Ты говоришь загадками, мадемуазель. Мне никак не удается найти ниточку от клубка, в который ты замотана.

– Чудак. Зачем тебе это? В размотанном состоянии я заняла бы слишком много места. А клубок… его и за дверь легче выкатить.

Он только головой покачал – не женщина, а шарада.

– А знаешь что! – оживилась вдруг Катя. – Своди меня в Мулен Руж. За мой счет. С детства мечтаю туда попасть.

– Самоуверенность, дорогие туалеты, бесконечные разъезды из страны в страну, готовность швырять деньгами… Где ты работаешь? Или это тоже секрет?

– Где… – в раздумье повторила Катя. – В собственной голове. Очень уютное, доложу я тебе, местечко. А главное – надежное.

– Ответ, как всегда, исчерпывающий. Ладно. Позвоню, узнаю, есть ли в кассе билеты.

Билеты в кассе были. Катя получила море удовольствия, созерцая идеально сложённые танцующие полуголые тела в пышном ореоле страусиных перьев. Андрэ, искоса наблюдавший за нею, решил, что пожалуй впервые эта особа проявляет себя в своем естественном, натуральном виде, так искренне она радовалась и наслаждалась.

Домой они вернулись уже далеко за полночь. Андрэ хотел уступить ей свою постель, но Катя не пожелала доставлять ему неудобства и настояла на том, чтобы он постелил ей в гостиной, на диване.

Утром, позавтракав, они вместе вышли из дома и, помахав друг другу рукой на прощание так, будто расстаются на несколько часов, разошлись. Он – по своим делам, а она – в аэропорт.

На сей раз Катя отправилась не в Москву, а в Воронеж, отдавать второй, как она выражалась, «застарелый должок».

Поселившись в просторном номере одной из лучших гостиниц города – «Брно», она приняла душ, навела марафет, переоделась, пообедала в ресторане и отправилась на свидание с матерью. Ей не терпелось увидеть ее реакцию. Мать была сейчас для нее основным мерилом и экзаменом.

С замирающим от ликования и тайного торжества сердцем шла Катя по родной улице – по той самой улице, где прошли ее горестные детство и юность, где она жила изгоем, без отца, с вечно бедствовавшей матерью, донашивая чужие обноски и перелицованные мамины вещи. Ей безумно хотелось, чтобы все ее одноклассники, все бывшие дворовые девчонки и мальчишки, демонстративно и безжалостно пренебрегавшие ею, увидели ее сейчас такой, какой она стала – обновленной, шикарно одетой, позволяющей себе снимать дорогой гостиничный номер, независимой, уверенной в себе. И чтобы они все непременно поняли, что она это та самая Екатерина Погодина. Но, к ее великому сожалению, именно этого она и не могла себе позволить.

Навстречу ей время от времени попадались знакомые лица – одних она знала по дому, с другими сталкивалась в транспорте или в магазинах. Мимо прошел даже ее школьный учитель – химик. И никто из них не признал в ней Катьку-кузнечика, Катьку-швабру, Катьку-гладильную доску. Нет, прохожие глазели на нее, иные даже оборачивались. Но то было любопытство местных, наперечет знавших друг друга, к залетной чужачке.

Свернув в облитый, будто молоком, белой сиренью полисадник, она бросила враждебный взгляд на дерево, у которого получила отповедь от Марика при их последней встрече. С того злосчастного дня она воспринимала это дерево и это место как надгробный памятник своему позору, своим заживо похороненным мечтам.

Перед ней предстала та же картина, что и в ее московском дворе: старухи – бессменные стражи нравственности и порядка, убого и бесславно доживавшие свой век на дворовых скамейках в сплетнях, пересудах, в старческом моразме и нытье. По-другому – по-доброму – смотреть на них, равно как и на весь мир в целом, она просто не умела. И снова ее оглядядывали с головы до пят, шептались, прикрывая беззубые рты морщинистой ладошкой, подозрительно глядели вслед. Катя с детства знала всех их наперечет. Ну может добавилась или убавилась пара-другая. Но ни один из них не окликнул ее по имени, не поздоровался, не улыбнулся.

«Испытание номер два! – констатировала про себя Катя. – Не просто испытание, а, можно считать, настоящая победа, поскольку обвести вокруг пальца этих дворовых ищеек не так-то просто.»

Не дожидаясь лифта, полная радостного энтузиазма, она взлетела по лестнице на седьмой этаж, предвкушая, как разыграет сейчас мать. Стены в лестничной клети были, как всегда, исписаны нецензурными словечками, а по углам гнездилась всякая дрянь. Живя здесь, она как-то не очень обращала на это внимание. Но, побывав за границей и увидев своими глазами, как красиво, чисто и пристойно могут жить люди, уже не могла с этой мерзостью мириться. От бесчисленных слоев краски, наложенных друг на друга, их дверь пооблупилась и имела жалкий вид. В тамбурчике, служившем прихожей сразу для трех квартир, царил тоскливый полумрак.

Она помедлила, выровнила дыхание, распрямила спину и только после этого нажала на кнопку звонка. Хорошо знакомый ей сипло дребезжащий перезвон и шаркающие шаги разом увели ее в школьные годы. Сколько помнила себя Катя, у матери, даже в молодости, была эта несносная привычка таскать за собой ноги, чиркая подошвами об пол.