«Я её льняным маслом смазала, – спокойно отозвалась она. – Когда ты уже лёг, а Анна в туалет вышла».

Утром проснулся под колокольный звон; открыл глаза и первое, что увидел: над ним в синем небе парили пять золотых куполов Успенского собора. За прикрытой дверью веранды кто-то ходил, лилась вода в умывальнике, звякала посуда. «А будет Роман пересдавать, если не на отлично?» – услышал голос Дылды. И сразу накатила минувшая ночь, их молчаливая схватка – украденное сумасшедшее счастье! – её невесомая белая рубаха, обнимавшая его плечи, как спущенный парус, их лодочка на гребне штормовой волны.

Он вытянулся и застонал всем телом вместе с певучей раскладухой. Затем пружинно вскочил, мигом натянул треники и побежал в коридор – мыться под краном.

Он давно хотел свозить Дылду в Суздаль. Там в Спасо-Евфимьевом монастыре звонарём был Коля Баринов, старый батин приятель. Когда-то, ещё до армии, он работал механиком у бати на Сортировочной, потом что-то в жизни его стряслось, как это бывает сплошь да рядом: вроде погиб кто-то из близких. Короче: Коля уверовал… На несколько лет уехал в Архангельск, в один из монастырей, а вернулся оттуда – звонарём.

И на всю жизнь они с батей сохранили тепло промеж собой. Видались не часто, но когда батя со Сташеком наезжали по делам во Владимир, они на день-два задерживались и обязательно наведывались к Коле, в монастырь.

Стах помнил первую встречу – ему было лет восемь…

Стояла звонкая морозная зима, снег вокруг лежал такими щедрыми покровами, ломтями, шапками и караваями; и ворон было множество, а может, просто они чёрными своими телами выделялись на белом снегу, на белых деревьях, белых крышах, в белом небе… Казалось, вороны, как сторожевые псы, стерегут толстенные стены монастыря, по-своему взлаивая в такой глубокой и абсолютной тишине монастырского двора, что закладывало уши. Только грачи, давно изгнавшие голубей, иногда граяли в белом ватиновом небе.

Коля оказался длинным, голенастым, как подросток, с густыми чёрными бровями на остром худом лице, в коротком полушубке, в ушанке и в варежках. Спросил Сташека:

– Ты когда-нибудь стоял под колоколами, когда звонят?

Сташек помотал головой, а батя Коле сказал:

– Ты гляди, голову моему наследнику не снеси своим выдающимся звоном!

И Коля засмеялся и полез на звонницу, а Сташек с батей потащились за ним. Звонница необычная была: невысокая, но длинная и, как ни странно, сооружена перед собором. Колокола, сказал Коля, пожалованы Василием Третьим, под них и церковь возведена – девятигранная. А позже пристроили несколько арок звона, так и получилась эта звонница-галерея.

– Но ведь старые колокола не сохранились, – заметил батя.

– Куда там… Хотя знаете, Семён Аристархыч, ведь колокола в народе сохраняли сознательно. Если иконами – прости Господи! – бывало, и щели в стене заколачивали, то колокола хранили. Маленькие пользовали как гнёт на кадку с соленьями. Но чаще просто… душа не позволяла выкинуть. Вот и хранили. Я когда собирал старые колокола по округе, такие истории слышал – хоть садись и книгу пиши!

– Вот и сядь, и напиши, – серьёзно отозвался батя.

– Да кому, на что она нужна…

– Погоди, может, и станет когда-нибудь нужна… Внутри башни вверх вели очень узкие ступени; поднимаясь, Коля через плечо отрывисто объяснил, извергая пар изо рта, что ступени построены неправильно, по часовой стрелке. Врагу, мол, наступать удобно: меч в правой руке, а вот защитники вынуждены перекладывать меч в левую руку.

«Ну, тут и стены какие, – заметил батя, – кто мог представить, что через эти мощные стены враг доберётся до звонницы!»

Свой «пульт управления» Коля оборудовал в дальнем конце галереи, куда сходились верёвки всех колоколов: средние – поодиночке, мелкие по три-четыре. Верёвки от двух самых больших колоколов крепились к доскам, торчащим из стены, похожим на педали органа. Бате и Сташеку Коля велел встать подальше, у слепой стены.

Все годы Сташек помнил тот первый громовый удар, когда над головой пронёсся вопль тысячи глоток, когда мощная вибрация протрясла тело, все внутренности-печёнки, весь костяк… Вслед первому густому гулу налетел тайфун: грозная конница понеслась, заголосили-подхватили пронзительными бабьими причитаниями малые колокола; угрюмо приседая, им возражали самые басовитые, самые основательные голоса, а Коля стоял на досках, переминаясь с ноги на ногу, и ладонями бил по верёвкам, вызывая звон. И вновь гудел, пронизывая голову от края земли до края неба, нутряной голос хозяина-колокола, захлебывались-лепетали заполошные голоса и подголоски, а под ними – основой, фундаментом веры, сотрясали хлипкое человеческое тело мощные гулы… Звонница раскачивалась и летела в небо едино отлитым гигантским ядром…

Когда стих последний ликующий «г-у-у-ум!!!», остывая в облачном небе неистребимым эхом, батя наконец отпустил голову сына; оказывается, всё время колокольного перезвона прижимал её к себе – «а иначе ты б оглох, с этой концертной программой!».

Вот куда Стах мечтал отвезти Дылду. Узнавал через батиных знакомых, как там Коля. Ничего, говорили, помаленьку, что ему сделается! Монастырь же: тишина, воздух, святая жизнь без вредных привычек. Звонит себе Коля и звонит. Поседел только весь, и приглох, а так – ничего…

Завтракать у Анны они не стали, наскоро выпили чаю и выскочили, и, несмотря на рань, всю дорогу в автобусе простояли – туристов в эту пору набилась тьма-тьмущая: дни стояли сухие и солнечные, благостная пора бабьего лета.

Всю дорогу от Владимира до Суздаля под синим ярчайшим небом тянулась багряная россыпь непрерывной цепи рябин, урожайных в нынешнем году; дробная чечётка кровавых брызг вдоль дороги.

Стах помнил, что к воротам монастыря старушки выносят вкусные пироги с начинкой. И вовремя подоспели: как раз с тазиком на боку, с табуреткой в руке явилась бодрая старушенция, и сама круглолицая и сдобная, в форсистой жёлтой кепочке на голове, с готовым набором прибауток. Раскутывала на табурете тазик, увитый тремя тёплыми шалями, и выкрикивала балаганным петрушечным голоском:

– «Пироги-пирожки – животна-радость! Пирожок покупай, шире рот разевай! Кошелёк вынимай, да ещё добавляй!..» Не успела достать откуда-то из-за пазухи картонный транспарант с написанным от руки: «вязига-яйца-кура-не-дура!» – как они и налетели и забрали чуть не все бабкины рифмованные пирожки, горячие и вкуснючие! – тут она была права: настоящая «животна-радость».

Сидели на скамье под розовой монастырской стеной, наворачивали пирожки с «курой-не-дурой», и смотрели вниз на медленную речку Каменку, на серо-бурые островки деревенских крыш среди меди и киновари оскуделых, но всё ещё прекрасных крон, на арочно-белый, женственный, парящий над долиной Покровский монастырь. Издали, с этакой высоты, он казался нарисованным кем-то из холуйских мастеров.

Интересно, думал Стах, прыгнуть бы так лет через двадцать пять прямиком на эту скамью: много ли изменится вокруг, и там, внизу? Купола, деревня, луг – это всё неизменно… А мы с Дылдой? Мы точно не изменимся – чего нам меняться. Ну, может, у меня пара морщин добавится или лысина начнёт пробиваться. Но только не моя Дылда, нет! Она всегда будет… такая… Она всегда – будет! – сказал он себе, вспомнил минувшую ночь и мгновенно поплыл в горячем облаке пыхнувшего сердцебиения: представил, как они всю жизнь вместе – ненасытно, ярко, жадно… – она никогда ему не надоест!