Вот как раз на мысли о мутной пене я и раскрыл мои притягательные и такие бесценные для кого-то невидимого школьные общие тетрадки, исписанные торопливым, точно летящим, почерком.

«Ах, КВН, КВН, КВН, музыка, песни, гитары и пляски… Именно в вузе, годам к двадцати трем, я вышла на первый план. И прямо белый свет мне застила главная проблема: почему – и на TV, и в командах соперников – во всяком случае, издали – все девицы стройные, грудастые, льняноволосые, 90-60-90; и только я – плоская дылда (174), с первым ушитым, с вечной тревогой о густоте волос – да такой, что я даже стрижку носила самую короткую – чуть отрастишь подлиннее, – и волосы уже остаются в горсти! Шея – слишком длинная, нос – слишком крупный, глаза – слишком маленькие, без макияжа стеснялась даже дома ходить! И только когда забывала о внешности – стоило, например, сесть за свою писанину или «репетировать» своих любимых героев, то сразу понимала где-то внутри, что дано-то мне намного больше, так, что даже и разговаривать иной раз с однокурсницами (90-60-90) бывает не о чем. В то время я увлеклась Робертом Стивенсоном – помните «Остров сокровищ»? – тоже знававшим одиночество и некрасивость – да что там, он даже провел годы прикованным к постели! – и набрела у него на фразу, которую помню и теперь: «А знаете, многие люди подобны красивым и некрасивым домам с закрытыми наглухо ставнями. Только в одних за этими ставнями проходит бесконечное празднество души, а у других – нет ничего…» Тогда же я, видимо, и привыкла ответы на все свои вопросы искать не у людей, а в книгах. Может, еще и потому, что людей, хранящих праздник за закрытыми ставнями, мне тогда не попадалось. Ни одного. Я встречала их в книгах. И чем серее и непригляднее казалась мне юность, чем нежеланней я становилась в своей семье – для матери, а тем более для отчима, – тем больше хотелось уйти в мир книг – как сейчас уходят в мир виртуальный – и подольше не возвращаться к себе самой – тощей, нескладной, вихрастой и заумной. Почему-то особенно обидным для меня надолго оставалось одно воспоминание.

Ранней зимой, в конце ноября, когда я уже практически ушла из дому и обитала у знакомых, рядом с институтской общагой, я – по маминому зову – выбралась к ним в гости. Они тогда жили в Беляеве, у метро «Калужская». День был воскресный, солнечный, а ближе к вечеру подморозило, и лужи снова схватились ледяной коркой. Я бежала от метро под арку большого углового дома, сворачивая к кулинарии, на улицу Бутлерова, и всегдашние мои летние парусиновые спортивные тапочки (денег на сапоги не имелось, а тапки в тот год вошли в моду, не имели каблуков и делали ножку небольшой и изящной) уже через сто метров захлюпали от сырости. Чтобы согреться, я пошла быстрее; натянула на простоволосую голову капюшон китайского пуховичка – и усилием воли представила другую картину – представила так ясно, что помню ее и сейчас.

Я вдруг почувствовала себя в высокой мраморной турецкой бане. Я в махровом халате подхожу к краю выложенного плиткой бассейна, утопленного прямо в пол, без всяких ступенек. Я подробно видела, как развязываю мягкий пояс, как осторожно касаюсь наманикюренной стопой чистой душистой воды с шапкой сливочно-белой пены…

Даже стихи сочинились: «К краям бассейна подхожу босая, развязывая пояс у халата, и кончиками пальцев чуть касаюсь – воды с ее чудесным ароматом…»

За пешую дорогу – туда и обратно – я полностью приняла ванну в сказочном дворце жаркой страны. И как-то так и не зашел у нас с матерью разговор о «зимних» тапочках…

В тот раз я подхватила простуду, перешедшую в воспаление легких. Я лежала в больнице, и все меня любили и жалели, и пришлось – вернее, повезло! – взять академку – и получить целый год на «всматривание» в своих любимых героев, в КВНе, на вечерах. А еще были книги, стихи, театр… К пятому курсу, когда мне уже «подваливало» к двадцати пяти, знакомые, потеряв терпение, затеяли в своем жилье капремонт – и мне пришлось выскакивать замуж.

Звали его – Володька. Так и остался этот мальчик Володькой – и для меня, и даже для нашей дочери – так и не вырос в мужчину. И самое странное, что как раз тут, в этом самом месте моих записок, я, наконец, подобралась к самому главному… К тому страшно важному секрету, который я хочу открыть верным зрителям – скандальному секрету из жизни шоу-биза, из биографии подобных же Володек, так и не сумевших стать мужчинами…».

Вот тут и я подобрался к концу своего сумбурного чтения. Необоримая «послевыпивонная» усталость навалилась – и вырубила меня из жизни, из очередного резкого витка в лабиринте моего расследования.

Следующим стало утро четверга, 4 ноября, в самом начале непонятных российских «новых» праздников. Первую часть недели я не отслеживал – дни и время суток. Даже не всегда врубался по поводу начала ноября, тем более что в тот год ноябрь начинался по-осеннему теплым и слякотным. Но с утра в четверг сознание четко и пристально фиксировало все детали окружающего мира. Да и проснулся я свежим, как огурчик – никакой похмелюги, головной боли и сушняка во рту!

Запомните: лучшее средство от похмельного синдрома – не «алкозельцер», а качественный детективный стресс! Такой, чтоб колом по башке!

Именно такой стресс я и испытал, проснувшись в своей кровати, в единственной комнате небольшой квартирки, на седьмом этаже любимой белой башни по Тульской улице.

Ибо возле моей кровати на стуле, придвинутом почти вплотную, сидел человек…

Вальяжный, элегантно и дорого одетый, любящий себя и явно преуспевающий деятель, по-видимому, как раз шоу-биза, которым я и занимался по ходу расследования. Немного за пятьдесят, красивый, как Жан Марэ, и такой же чем-то смутно знакомый – хоть я мог бы поклясться, что вижу его впервые. Безмятежно развалясь на моем стуле, человек курил, стряхивал прямо на ковер пепел и всматривался в мое лицо так непринужденно, как будто нас представили друг другу на праздновании дня Святой Люции в шведском посольстве!

Разговор, похожий на обмен теннисным мячом, начал я:

– Простите, я, видимо, должен вас поприветствовать, как культурный человек. С кем имею честь?

Лицо его чуть изменилось, видимо, моя реакция показалась ему неожиданной.

– Охотно представлюсь, так как вас я прекрасно знаю. Вы ведь Сотников, Кирилл Андреевич, «Новости Москвы», не так ли?

– Судя по тому, как легко вы проникли в мое жилище, сей факт вам известен не хуже меня.

Собеседник снова стряхнул на ковер пепел:

– Кирилл Андреевич, извините за такое вторжение. И поверьте, когда я изложу все факты, вам останется лишь оправдать и простить меня! Начнем сначала. Фамилия моя – Лиманов. Борис Иванович Лиманов, промышленная группа «Савва Морозов». Вижу, вы сразу связали в уме меня и Зару Захарьевну. Да, я ее второй муж. Хотя в данное время обстоятельства… эээ… связали меня с другой женщиной…

– Ниной Колосовой? – вырвалось у меня.

– Да вы прекрасно информированы! Хорошо, что я срочно решил навестить вас – пока не наделали глупостей! Трагическое происшествие с Ниной вам, я полагаю, известно! И то, что я сейчас не слоняюсь в трауре по своему дому и не готовлюсь собирать родных к девятому дню – еще одно свидетельство особой важности нашей встречи… Последние события выбили меня из колеи, я очень утомлен и нездоров, и тратить много слов не намерен. Думаю, вы не сомневаетесь, что связи у вас нет, и в случае надобности никто ничего не услышит – соседей как раз сейчас срочно вызвали на собрание собственников жилья в соседний дом. Оружия у вас нет, а захоти вы им воспользоваться – в квартире достаточно моей охраны.