Лукас хотел обнять ее и расцеловать любимое лицо той, что занимала в его сердце и памяти исключительное место, и поделиться с ней своими бедами. Но вместо этого произнес:

– Лучше не подходи ко мне. Я только приношу несчастье всем, кто пытается мне помочь.

– Из всех живых ты – единственный, кто еще помнит обо мне, – ответила она. – Всякий раз, как ты произносишь имя своей дочери, я снова оживаю. Неужели ты полагаешь, что я позволю это у меня отнять – я которая пережила три войны, пять эпидемий и шестнадцать землетрясений? – Она взяла его за руку. – Бедный мой ангел, а рука у тебя такая же холодная, как у меня.

И он пошел с ней между могилами к какому-то слабому огоньку, доверчиво, как в детстве, уверенный, что если кто-то и сумеет его утешить, то только она.

Огонек мерцал внутри склепа. Лукасу, который был высокого роста, пришлось низко нагнуться, чтобы пройти в дверцу. Войдя внутрь, он увидел справа у стены два пустых гроба, один на другом, словно двухъярусная кровать. Слева стояли столик и два стула. На одном сидел его дедушка – бабушкин супруг, от которого Лукас унаследовал львиную гриву густых кудрей – одетый в элегантный темный костюм, с аккуратно подстриженными усиками того же самого перламутрового оттенка, что и его шевелюра.

– Поцелуй дедушку, малыш, – сказала бабушка, наклоняясь над кадильницей.

Лукас подошел к дедушке, но тот отвернулся. Его жена покачала головой:

– Как не стыдно, Захария. Дуться – в твои-то годы.

– Кто бы говорил! Если он о тебе неделю не вспомнит, так ты уже готова снова родиться, чтобы только покончить с собой с горя.

– Когда ты умер, мальчику было всего восемь.

– У вас остались фотографии. И твои рассказы – если только ты и правда ему что-нибудь рассказывала.

– Конечно правда. Скажи, Лукас!

Она каждый день рассказывала какую-нибудь историю про тебя, – подтвердил Лукас.

– Ну и что это были за истории, если они не заслуживают ни одного воспоминания!

– Ну хватит уже дуться, подожги-ка лучше угольки в кадильнице, – сказала ему жена. – У нас слишком мало времени, чтобы тратить его на такие пустяки. Жизнь мальчугана в опасности.

Дедушка бросил на стол зажигалку.

– Он твой любимчик, ты его и спасай.

– Дедушка, – сказал Лукас. – Я вспоминаю о вас по крайней мере однажды в день.

Дедушка наконец-то повернулся к нему и спросил, пряча улыбку:

– Неужели?

Бабушка нахмурилась.

– Однажды в день?

– Это воспоминание иногда бывает очень мимолетным, вот почему вы его не чувствуете, – объяснил Лукас деду. – Но каждый раз, как я причесываюсь, я непременно о вас думаю.

– Гмм, – проворчала бабушка.

Дедушка щелкнул зажигалкой, хорошенько подул на угольки и повернулся к жене.

– А сама-то сейчас на что дуешься? Брось-ка лучше. Мы и так потеряли порядочно времени.

Лукас вынул из кармана купленную им свечу и протянул бабушке.

– Вот это подарок! – проговорила она, и ее благородное лицо, покрытое сеточкой морщин, снова заулыбалось. – Посмотри, Захария, какой он купил мне подарок. И точь-в-точь под цвет моего савана.

Она расцеловала Лукаса в обе щеки и велела ему сесть на стул. Когда он уселся, она выдернула из его головы волосок и положила его на угли. Склеп наполнился едким запахом жареной рыбы. Тогда она пустила дым от кадильницы Лукасу в лицо, так что он едва не задохнулся и проговорил с трудом:

– Разве, когда читаешь заклинания, нельзя обойтись без этого?

– Заклинания? – удивился дедушка. – Она хочет вернуть тебя назад в твое тело, а не превратить в лягушку.

Лукас вскочил со стула.

– Я не могу сейчас вернуться в тело!

– Но ты должен, сердце мое. Твое время еще не пришло. Тебе еще предстоит многое сделать. Сядь на место, пожалуйста.

– Нет! Я не могу вернуться без Алекса и Джуди. Помоги мне их найти. Если бы не твои рассказы, они не явились бы сюда.

– Я никогда не утверждала, что сны можно использовать, чтобы изменить прошлое, мой ангел. Прийти в гости – пожалуйста. Но переделать уже случившееся? Это не под силу никому. Поговори с ним, Захария. Вразуми его!

Дедушка произнес:

– Ты можешь поправить дела, только выбравшись отсюда, и побыстрее. Зефира твоя заманила тебя сюда, чтобы хорошенько помучить, – и поделом, добавлю я от себя, но это уже другой разговор.

– Зефира? Она единственная, кроме Ариса, кто мне здесь помогал!

– А ты подумай хорошенько. Что всякий раз случалось после того, как она вызволяла тебя из очередного переплета?

Лукас послушно задумался. И тут словно яркая вспышка высветила нечто настолько неожиданное для него, бесповоротное и горькое, что он с ходу этому воспротивился, чтобы только избавить себя от крайнего унижения – видеть, как его раскаяние отвергнуто Зефирой с таким же пренебрежением, с каким море отвергает дохлую рыбу. Но вместо того чтобы признать свое поражение и смириться с неудачей, как он сделал бы в другом случае, он позволил боли и гневу взять верх над собой, и, поскольку сон притупил в нем чувство справедливости, он набросился на бабушку.

– Так ты знала, чего добивается Зефира, – воскликнул он, – и все равно позволила этому случиться! Но почему? Чтобы отравить остальные мои воспоминания? Чтобы я вспоминал только одну тебя? Даже если ради этого потребовалось разбить сердце моего отца! – Он кивнул на деда. – Его я еще могу понять, он отца никогда не любил. Так ты мне сама говорила. Он не хотел, чтобы его дочь выходила замуж за нищего сироту без образования и связей. Но ты, кого отец любил, как родную мать! Я думаю даже, что ты прекрасно знала, чем занимается твоя дочь, когда она отправляла нас на Лакки, где я катался на этом чертовом велосипеде.

– Это не так, – выговорила бабушка, тряся старенькой головой. – Здесь нет ни слова правды.

– Тогда почему ты не предупредила меня насчет Зефиры?

– Так бы ты ей и поверил! – фыркнул дедушка. – Неужели ты отказался бы от своей затеи? Сядь-ка на место. Ты и без того доставил немало хлопот и себе и другим.

– Сядь, пожалуйста, мой ангел, – сказала ему бабушка. – Сядь и забудь старые обиды, милый. Иначе закончишь, как Зефира, – с одной только горечью в сердце. А в ней столько было горечи, что проклятие твоей матери и впрямь сбылось. Оставим прошлое в покое. Чем больше за него цепляешься, тем более мрачным оно представляется, и начинаешь придумывать себе всякие несчастья, каких и в помине не было. Сядь. Пожалуйста. И позволь мне вернуть тебя назад в твое тело, пока еще не слишком поздно.

Лукас посмотрел на нее. Ему хотелось спросить, как именно его мать прокляла Зефиру, но он вместо этого сказал: