– Как бы черт луну не похитил, как было у Гоголя, – вставил Мейерхольд, пристально вглядываясь в свои карты и что-то взвешивая в уме.

– О, хорошо вы Гоголя помянули, – поднял палец Пильняк. – Не совершить бы ошибки, как это было, помните, в прошлом году со странненьким таким, белесым… как его, ну кто вспомнит? В «Красной Нови» он напечатал пародийный роман, что-то как раз про Гоголя, потом всем поперек горла была эта публикация, полетели головы редакторов…

– Кошелев! – подсказал Ося Кассиль.

– Точно, он. Еще говорят, его жене было поручено его убрать. Так ли это, Яков Саулович?[13]

– Сколько же сказок про нас сочиняют, – вздохнул тот, не отрывая взгляда от белеющего рассветным огнем окна и полотна крыш за ним. – Чувствую себя и Змеем Горынычем, и Кощеем, и Ягой сразу.

– Главное, не чувствовать себя Ягодой, остальное поправимо, – хихикнул Мейерхольд.

– Заручиться бы чьей-нибудь поддержкой из Главлита, – продолжал бросать Пильняк хитрые взгляды за плечо на замначальника Секретного отдела. – Если напишу до конца месяца, можно попасть хотя бы в майский номер «Нового мира»[14].

– Есть такой человек, – повернулся Агранов, налил себе еще коньяка, глотнул и продолжил: – Из прокуратуры. Имеет ниточки в Главлите. Он у меня в долгу, поэтому в просьбе поддержать вас не откажет.

– Кто же эта таинственная личность? – поднялась Лиля Брик, по-кошачьи потянулась и, качая бедрами, подошла к окну. Опустив локти на подоконник, выгнула спину. Из-под короткой юбки показались кружевные подвязки заграничных чулок и белая полоска голой кожи.

– Губпрокурор Швецов. Часто бывает в кафе «Артистическое», поймайте его в неформальной обстановке, намекните, что от меня.

1 января 1929 года. Октябрьская железная дорога. Скорый поезд на Ленинград

– Позвольте узнать, – Грених сделал пол-оборота к Вольфу, – откуда вы черпаете свою информацию?

– Я – журналист, и мне многое известно, – с язвительной вежливостью ответил тот. – Источников своих я обычно не раскрываю. Но поскольку случилось, что мы едем в одном вагоне с замшефа Секретного отдела, мне придется быть предельно откровенным. Яков Саулович, – он чуть повысил голос, чтобы было слышно на том конце вагона, но пристально и с ненавистью смотрел в глаза Грениха, – Яков Саулович, вам поклон. Итак, в кафе «Артистическое», что напротив МХАТа, я случайно стал свидетелем, как Борис Андреевич Пильняк, глава Союза писателей, просил Швецова замолвить за свою повесть словечко в Главлите.

– И что же с того? – взвился Пильняк, вскакивая и почти ловя на лету свои очки, от быстрого движения чуть не полетевшие с носа на пол. – Пол-Москвы его о чем-то да просили. Держу пари, и вы сами, журналист, нет-нет да пропускали по его просьбе статеечку. А? Не так ли? У него ведь племянник был, пионер вроде и, как теперь выяснилось, сын от той женщины, суд над которой тянется уже три месяца. Не вы ли панегирики мальчишке складывали в «Пионерской правде»? Какой-де он патриот да герой. Но яблоко от яблони недалече падает – бандит бандитом, как я слышал, растет.

Феликс вопрошающе посмотрел на Грениха. У того на лице и мускул не дрогнул, хотя с мальчиком, о котором говорил в такой пренебрежительной манере писатель, дружила его дочь. Теперь он лежал при смерти – пытался бежать из дому, но неудачно. Из всех, кто был повязан в деле Миклоша, этот ребенок – единственный, быть может, заслуживал сочувствия. Жил себе тихо, готовился стать виолончелистом, а тут – бац, а твой родной отец – враг народа, шпион, разбойник. Если бы было возможно хоть как-то ему помочь…

– Я из газеты «Правда», – фыркнул Вольф, – а не из «Пионерской правды». Понизили меня, даже обидно.

– Что ж… – начал было Грених, возвращая разговор в нужное русло, и чуть поморщился, обращаясь к журналисту, – как вас звать по батюшке?

– Давайте без батюшек. Называйте меня «товарищ Вольф». Можете даже говорить мне «ты», не миндальничать. Я не доктор Виноградов, которого воротит с того, когда люди на равных.

– Товарищ Вольф, мне кажется, вы, – Грених сделал внушительный акцент на этом слове, – именно тот, кого мы ищем. Предлагаю все рассказать и сдаться, чтобы всем сэкономить время и нервы.

– А кого вы ищете? – совершенно не испугался журналист и издевательски хмыкнул. – Я уже, знаете ли, запутался.

– Наконец-то нашелся человек, который задал правильный вопрос, – вздохнул Грених, откидываясь на спинку.

Белов сидел как на иголках, не находя случая встрять. Ему очень хотелось принять участие в полемике, но все развивалось столь стремительно и хаотически, что он никак не мог ухватить события за хвост: то в него иголками швыряют отравленными, то кто-то с жизнью кончает. Со своим шахматным умом он и предсказать не мог, что поездка из просто интересной станет такой бесконтрольно лихой.

– Вы смотрите на меня? – пролепетал он, пыжась и стараясь найти хоть пару толковых слов для дела. – Мне кажется, кто-кто, а вы, товарищ профессор, уж точно очень хорошо знаете, зачем мы все здесь. Почему бы вам не рассказать? Тогда… люди бы перестали со страху накладывать на себя руки и периодически применять оружие, драться, кричать и браниться.

– Ну хорошо, давайте перейдем на следующую ступень. У двери кабинета губпрокурора был найден билет и вот такое сообщение. – И Грених, поднявшись, вынул из кармана сложенные вчетверо порядочно измятые бумажки и протянул их Белову. – Вы, как самый сознательный здесь человек, читайте первый. Можно вслух.

– «Ждем, как и ранее, в последнем вагоне. Время отправки без изменений – 23.00», – покорно прочел Белов и тотчас просиял: – Я же говорил! Я говорил, что мы здесь не случайно.

– А вы все – по крайней мере, некоторые – за неделю до конца года получили звонок. А кто-то даже с угрозами, – добавил профессор.

Феликс следил за лицом Грениха. Каким же тот был сложным человеком, не раскусишь, не проймешь и не рассекретишь – каким-то изломанным, злым и добрым одновременно. Вот сейчас, к примеру, говорит бодро, на грани иронии, а взгляд неподвижен, в глазах болото, такая топь непроходимая… Лишний раз к нему обращаться желания не было, и в то же время хотелось проговорить с ним всю жизнь, стать его младшим братом, сыном, племянником, пациентом, исповедаться ему. Едва Феликс встречался с ним взглядом, тотчас отводил глаза, ежился – на плечи начинало давить, неприятно стискивало сердце, будто Грених все про всех знает, все-все: как кто спит, что кто ест, что кто читает, о чем думает, всю мелочь житейскую, интимную, даже стыдную. Все знает, но не осуждает. Он как будто выше всего человеческого, а сам внутри – зверь, волк… Его даже чекисты боятся! Так и неясно, похоронил ли он жену? Этого Белов узнать не успел.