Усевшись у костра прямо на лапнике, начальники каравана тщательно подсчитывали товары, планируя возможную прибыль. Лейв Копытная Лужа, склонив голову набок, внимательно прислушивался к разговору. Говорили в основном Истома Мозгляк и старый Хакон, официальное доверенное лицо Скъольда Альвсена. Альв Кошачий Глаз, пока не очень стемнело, отправился на охоту, а остальные караванщики были не настолько важными людьми, чтобы с ними советоваться.

Сам Лейв, слушая Истому и Хакона, время от времени глубокомысленно кивал головой. Он сообразил наконец, что начавшие уже местами подгнивать кожи следует продать болгарам. То же касалось и нескольких тюков подмоченного сукна, а также стеклянных бус, которые предпочтительнее было сплавить диким болгарам, нежели рассчитывать на удачу в Хазарии. Наибольшие споры вызывала судьба рабов — двух женщин и нескольких юношей, включая того самого мальчика, Карла, которого слуга Грюм почти каждую ночь приводил в шатер Лейва. Истома Мозгляк (хотя никто его вроде и не просил давать советы, кто он был-то — никто, но Лейв ему сильно доверял с некоторых пор) предлагал немедленно продать их булгарам — уж больно не нравился ему понурый вид живого товара, как бы не сдохли раньше времени. Хакон же противился этому, мотивируя тем, что чем дальше на юг, тем дороже ценятся светловолосые невольники.

— Дороже всего там ценятся скопцы, — устав спорить, усмехнулся Мозгляк. — Их можно выгодно продать людям халифа. Очень выгодно.

— Да, скопцы стоят раз в тридцать дороже обычных рабов, — соглашаясь, кивнул Хакон. — Их охотно берут евнухами в гаремы.

— Неужто и в самом деле так дорого? — усомнился Лейв. Видно было, что в голове его зарождалась какая-то идея. Он в задумчивости походил по лесу, снова вернулся к костру и несколько раз о чем-то спрашивал Хакона с Истомой. К костру при этом никого из остальных караванщиков не подпускали, даже верного Грюма, до ушей которого доносились лишь случайные обрывки фраз:

— …Опасно… помрут, так что можем оказаться в убытке…

— Надо просто крепче перевязать тряпками ноги и не давать поначалу пить…

Так ничего и не поняв, Грюм махнул рукой и поспешил к одной из ладей, где как раз раздавали промокшую муку. Неплохое дело вот так, на халяву, разжиться харчами. Зря радовался! Не успел он набрать и полплошки, как в небе загрохотало, и тут же налетел ветер, срывая шатры и раздувая пламя костров почти до самого неба. Небеса разверзлись — вот они, тучки! — и хлынул дождь, быстро перешедший в самый настоящий ливень, из тех, что налетают внезапно и так же быстро проходят, не оставляя после себя ни единого сухого места.

— Ну, только тебя и не хватало! — прячась под раскидистой елью, злобно погрозил небу Истома Мозгляк. А дождь шел всё сильнее, барабанил по кронам деревьев, заливал ладьи, куда старый Хакон отправил уже слуг — накрывать припасы. Самое ценное вытаскивали на берег и укрывали еловыми лапами — впрочем, помогало это мало: что на берегу, что в ладьях, повсюду было мокро, скользко и холодно. Ударил гром, такой силы, что, казалось, вот-вот лопнут перепонки в ушах. Сверкнула молния, поразив высоченную сосну. Вмиг объятая пламенем, она с треском повалилась на землю, расщепленная на две половины.

Несчастные людишки, попрятавшиеся под деревьями, напрасно взывали к милости богов — ливень всё не кончался, наоборот, усилился, так что за серой пеленой дождя стало не видно ни зги, лишь сполохи молний терзали фиолетовую мглу да звуки грома и треск падающих деревьев заглушали истошные крики…

— Выпьем за дочь мою, Халису, и за тех, кто спас ее от позора и смерти! — напыщенно произнес Вергел, в очередной раз поднимая бокал. — Удачи тебе, ярл! Удачи и милости богов.

Хельги-ярл встал, поклонился, приложив руку к груди. Именно он настоял тогда на немедленных поисках пропавшей девушки, и кто знает, если б не эта настойчивость, что бы случилось с ней? Да всё что угодно…

Сам купец, его старший приказчик Имат и доверенные дружинники Хельги в лице Снорри, Ирландца и Радимира вольготно расположились в хозяйском шатре, вкушая только что поджаренную на костре баранину, грецкие орехи в меду, халву и прочие яства, коими потчевал их благодарный хазарин. Шатер — впрочем, не один — располагался на большой красивой поляне, поросшей ярко-зеленой травой, небесно-голубыми васильками, синими колокольчиками, желто-бело-пурпурными фиалками, розовато-красным иван-чаем и еще целым сонмищем разноцветных цветов. Темнело вечернее небо, чистое, словно слеза младенца, ни одно дуновение ветерка, даже самое легкое, не раскачивало ветви склонившихся к самой воде ив, не тревожило листву на березах, даже травинки и те не шевелились. Тишь. Не верилось, что всего пять дней назад бушевала гроза и желтые молнии пронзали лиловое небо, а ветер швырял в лица потоки воды и даже чуть было не перевернул одно из судов. Спасли, слава богам и искусству кормчего Иосифа.

У одной из раскидистых сосен, что росли на самом краю поляны, на коленях стоял Никифор и, подняв глаза к небу, молился, испрашивая у Господа удачи и прощения за то, что бросил родную обитель.

— Господи, Иисусе! — с легкой улыбкой шептал он. — Я знаю, что не так достоин милостей Твоих, как брат Константин, что отправился в здешние места два лета назад нести Твое слово заблудшим душам. Но всё же… Но всё же я никогда не желал никому зла… как не желают его и мои друзья, прости же их, Господи, за то, что они язычники, я же со своей стороны приложу все усилия, все старания и всё терпение, какое только Ты ниспошлешь мне, аминь.

Поднявшись, он отряхнул колени от налипших иголок, оглянулся вокруг, восхищаясь открывшейся красотой, и с наслаждением вдохнул теплый, напоенный ароматом цветов, воздух. Брат Никифор — бывший раб, бывший пастух Трэль Навозник, — казалось, в точности различал запахи самых разных цветов. Да и как было их не различить? Вот этот, сладковатый, — клевер, пряный — иван-чай, немного горьковатый — чабрец, а вот и кислый щавель, а вот это… вот это… смолистая сосна и еще что-то… гниль, что ли… что-то тяжелое, мерзкое…

Монах обошел сосну и увидел забросанную ветками яму. Подошел ближе, нагнулся, откидывая ветви…

— О Боже! — в ужасе воскликнул он, отступая…

На берегу, напротив лодок, караванщики неспешно занимались своими делами, наслаждаясь тихим погожим вечером, а в шатре Вергела продолжался пир. Хельги-ярл не то чтобы сильно опьянел от вина и меда, но чувствовал себя каким-то отяжелевшим, уставшим. Может, и на самом деле устал, что и немудрено. Снорри с Ирландцем тоже клевали носами, лишь один Радимир держался довольно бодро, то и дело разражаясь взрывами неуемного хохота.

— Где же ходит ваш друг? — поинтересовался хозяин.

— Какой друг? А, Никифор. Так он же монах. Ему нельзя пить. Поди, молится где-нибудь своему богу.

— Вот как? Молодец. — Хазарин одобрительно покивал. Он был иудеем, как и многие хазары вот уже более полутора веков, со времен кагана Обадии. Особой строгости в вере Вергел не придерживался и, почитая Иегову, иногда даже приносил небольшие жертвы Тенгри-хану, старинному божеству неба. Впрочем, сам не очень строго соблюдая обряды, купец уважал это качество в других, даже и в иноверцах.