Едва войдя, я понял, что в этом доме – умирающий. Тяжелыйдух болезни стоял в воздухе. Лекарства и гнусная духота от вечно затворенныхокон…

– Такой дух губит человека вернее любой болезни… –пробормотал Жерар себе под нос.

– Да, ваше преосвященство? – недослышав, вскинулсяуправитель.

– Проветривать надо, Ференц. Веди нас.

Мадьяр бросился к какой-то двери, приоткрыл, что-то рявкнулна своем, захлопнул дверь. Объяснил:

– Я велел прислуге не выходить. Они вас не увидят.

– Веди, – повторил Жерар.

Мы прошли несколько комнат – не то чтобы совсем ужроскошных, но и не бедных. В шкафах было много красивой посуды и безделушекцветного стекла и фарфора, везде чисто и прибрано, а несколько картин, висевшихпо стенам, принадлежали кисти хороших художников. Особенно удачна была темпера,изображавшая исход Искупителя из Рима, – устало бредущий в сгущавшейся тьмечеловек ничем не напоминал Пасынка Божьего, но почему-то сразу становилосьясно, что это именно он.

– Здесь, ваше преосвященство…

Первым вошел Жерар, потом мадьяр Ференц, потом мы сАнтуаном. В небольшой спальне с глухо зашторенными окнами воздух был совсем ужтяжел да вдобавок еще и провонял крепким табаком. На высокой, как любят жителиПаннонии, кровати лежал молодой мужчина с нездоровым измученным лицом. Рядомсидела на стуле пожилая женщина. Неужто мать? Тогда горе изрядно ее состарило…

При нашем появлении больной попытался приподняться, женщинавскрикнула и вскочила, роняя из рук вязание.

– Мир этому дому, – сказал Жерар, сбрасывая плащ на рукиФеренцу. – Как тебя звать, юноша?

– Петер…

– Лежи и не вставай, Петер.

Он сел на стул, положил руку на грудь больному. Покачалголовой. Спросил:

– Как долго овладел тобой недуг?

– Полгода.

– Я попробую тебе помочь, Петер. Если будет на то воля Искупителя,болезнь покинет тебя… – Жерар задумчиво взял с тумбочки у изголовья больногокисет, глиняную трубку. Бросил обратно, сказал: – А вот это – забудь.

Петер не понял.

– Если ты исцелишься, – терпеливо объяснил Жерар, – тонавсегда забудешь о табаке. Ты знаешь, что Церковь осуждает привычку куритьтабак?

– Да, ваше преосвященство…

– Ну так и не кури, – сказал Жерар. – Лучше вина выпить, чемза трубкой тянуться. Ты обещаешь?

В глазах Петера вспыхнула безумная надежда, он частозакивал. Его мать вдруг схватила трубку и кисет, швырнула на пол, приняласьтоптать.

Но Жерар уже не обращал на это внимания. Он простер руки надПетером, прикрыл глаза, что-то зашептал.

Мне стало не по себе. Шарлатанство? Прославленный епископ –обычный обманщик, каких немало развелось в Державе?

Или он искренне заблуждается, переоценивает свои силы? Непонимает, какие чудеса дано совершать человеку, а какие – нет?

Петер застонал, затрясся.

– Тихо! – громко сказал Жерар. – Лежи тихо, брат мой. Нешевелись или ты убьешь себя!

Его руки сдернули с Петера одеяло, легли на голую грудь,заскользили – будто нащупывая что-то. Насколько позволял полумрак спальни, яувидел, что лицо Жерара покрылось каплями пота.

– Дай мне силы, Сестра… – прошептал он. – Дай мне силы,Искупитель… Не ради меня!

Пальцы Жерара Светоносного затрепетали, будто у больногостарческой трясучкой. Петер, выпучив глаза, замер на постели. Мать его,вцепившись зубами в край платка, отступила в угол. Ференц подошел к нам, иАнтуан ободряюще взял его за руку. Похоже, мадьяр не надеялся на помощьепископа и происходящее сейчас лишило его всех сил.

Жерар застонал.

Да нет, нельзя так притворяться!

Епископ Парижский, вольнодумец и смутьян, взвыл, будто отневыносимой боли, его руки вцепились в тощую грудь больного, словно решивразорвать кожу. Жерар запрокинул голову и крикнул:

– Твоим Словом, Господь!

В комнате стало холодать. Тяжелый дух не исчез, но будтораскрылось невидимое окно в бесконечную ледяную пустыню…

Мы с Антуаном переглянулись, в один миг понимая.

Как же так? Всем известно – живое и жившие на Слово невзять! Часть целого – на Слово не берется!

О таком даже слухов не было и нет!

Жерар обмяк, рухнув головой на постель Петера. Тотзакашлялся, привстал, сгибаясь в мучительной судороге. Опомнившаяся матьбросилась к нему, поднося чистую тряпицу, – и больной стал натужно выкашливатьв нее кровавые комки. А мы с Антуаном кинулись поднимать епископа.

Он уже пришел в себя. Грубое лицо кривилось, будто ЖерарСветоносный безумно стыдился своей секундной слабости. Я будто случайнокоснулся его пальцев.

Ледяные…

– Вовремя ты позвал меня, Ференц… – прохрипел Жерар,отстраняя нас. – Эй… есть в твоем доме вино… горячее вино?

Ференц кинулся из комнаты. Почти сразу вернулся, крикнув:

– Вино греют, ваше преосвященство! Будет, скоро будет!

Приступ кашля у Петера уже прошел. Он сидел на кровати,недоуменно взирая перед собой и будто прислушиваясь к новым ощущениям.

– Через год… – Жерар перевел дыхание. – Через год посетишьЛютецию и придешь ко мне. Назовешь имя, тебя пропустят. Я посмотрю… может быть,надо будет снова… взмолиться Господу. Если станет плохо, так приедешь раньше…понял?

– Да…

– Все… и откройте вы окна в конце-то концов!

В комнате начался переполох.

Распахивались шторы, раскрывались рамы. Ворвался свежийчистый воздух. В дневном свете лицо Петера было все таким же измученным, ночто-то изменилось. Будто исчезла незримая печать смерти.

– Как вы смогли это сделать, Жерар? – тихо спросил Антуан.

– Я просто молюсь Господу, – ответил епископ. – Искреннемолюсь, и это помогает. Только… – он слабо улыбнулся, – очень трудно простомучеловеку быть десницей Господа.

Он не понимал!

Епископ Жерар Светоносный и в самом деле не понимал, кактворит чудеса! Я хотел было сказать, но слова застряли в горле. Если он непонял до сих пор, значит, не хочет понять. Не может признать, что исцеляетлюдей тем самым Словом, в неразумном употреблении которого так часто упрекаетвысокородную аристократию.

Ференц принес горячее вино в большой керамической кружке.Жерар отхлебнул, удовлетворенно кивнул. Стал пить мелкими глотками, грея руки окружку.