— А это кто? Ах да, понял, голландский дежурный! Нет, с ним я не пересекся. Он сделал ноги, как только война кончилась. Я здесь всего пару недель.

— А еще кто-нибудь из старой гвардии остался в отделении? Вы наверняка слышали, что я и прежде нередко бывал здесь. Так сказать, завсегдатай.

Он произнес это не без гордости. Время от времени он попадал сюда, когда его истрепанные нервы, никогда не отличавшиеся крепостью, окончательно сдавали. Он переживал здесь очень тяжелые периоды, когда, не имея сил бороться с депрессией, начинал сомневаться в собственном рассудке, — но все же выкарабкивался. А потом в один прекрасный день он объявлял, что выздоровел, и возвращался к работе…

Он любил лечебницу, а особенно это отделение с длинным коридором, ведущим к туалетам, в котором днем и ночью не стихали шаги больных. Любил он и сам коридор, устланный бурым линолеумом: сколько в него выходило белых дверей, все без ручек, зато с замками, которые могли открыть только медработники, и с большими окнами, через которые можно в любую палату заглянуть снаружи, — с окнами, сделанными из такого толстого стекла, что даже самый буйный больной не мог бы разбить его ножкой стула.

Он любил таинственную атмосферу, повисавшую в отделении после каждого «летального исхода», санитаров, которые бестолково топтались в коридоре и шугали больных по палатам: никому не следовало знать о смертельном случае. Всегда это было «стыдно», если кто-то умирал в лечебнице, все работники считали смерть пациента почти что личным позором: здесь не умирают, здесь выздоравливают! И чаще всего руководству удавалось незадолго до кончины потихоньку переправить лежащего при смерти в городскую больницу.

Он любил «шоковые дни», когда больных потчевали кардиазолом, инсулином, а то и электрическим током. Сидя в своей палате, он слышал, как пациенты вскрикивают, словно в эпилептическом припадке. Когда они теряли сознание, наступала глубокая тишина, словно те, кого в этот раз пощадили, боялись шелохнуться — лишь бы не навлечь на себя подобную участь.

Особенно любил он запретные посиделки на здешней кухне, где, правда сказать, ничего не готовили, а только мыли посуду, любил долгие разговоры с санитаркой, которую знал много лет… Она по возможности баловала его всякими лакомствами. Ему нравилась эта женщина: она была моложе его, еще сохраняла остатки привлекательности, но вот уже двадцать лет жила среди умирающих и, утратив все иллюзии, тем не менее всегда готова была прийти на помощь и ободрить хотя бы шуткой.

Любил он и обходы врачей в длинных, безупречно белых халатах: каждый больной был для них всего-навсего случай, к которому они тут же теряли интерес, едва миновала острая стадия. В глубине души его забавляли эти психиатры, которые пристально следили за малейшими переменами в настроении пациента, но не придавали ни малейшего значения телесным страданиям. Он любил здешних врачей именно за то, что чем дольше они работали, чем больше опыта приобретали, тем разительнее походили на собственных подопечных, подобно им утрачивая связь с действительностью.

Он любил прогуливаться в маленьких садиках, огороженных высокими стенами, которые походили на что угодно, но только не на садики, и являли собой совершенно безотрадное зрелище. Он любил внезапный шум в коридоре, когда разошедшегося больного спешно волокли в буйную палату или в ванную. Он любил все это заведение с его густой, удушливой атмосферой, любил возникавшее здесь чувство защищенности, любил жизнь за узкими зарешеченными окошками: в лечебнице он всегда ощущал себя как дома.

— Скажите, — спросил он ночного дежурного Бахманна, — почему меня положили в карцер? Неужели я буянил? Может, что-то разбил?..

— Что вы, ничего подобного! — ответил дежурный. — Вы вели себя смирно, как ягненок. Но когда вы прибыли, других свободных палат не оказалось — вот вас туда и запихнули.

— А вы тут были, когда я прибыл? Мою жену видели?

— Нет, вы появились не в мое дежурство, после обеда. Так что ничего не знаю. Вы были, похоже, чем только не накачаны, но здесь вам тоже сразу вкололи лекарство.

— Вот как! — воскликнул Долль. И: — Ага!

И больше ничего не сказал — затих, плотно закутавшись в одеяло. До него внезапно дошло, что он даже не знает, в какую больницу Альма попала! Он не мог ей написать, не мог отправить посыльного, не мог позвонить. Он остался один, впервые за долгое время опять остался один-одинешенек, — и тут же ощутил, что еще очень слаб и чувствует себя прескверно.

Он поднялся и принялся расхаживать туда-сюда, накинув одеяло на плечи. Так он и прежде часто слонялся по этому коридору, убивая бесконечные бессонные часы.

За этим занятием его и застала ночная медсестра. Звонким старческим голосом она крикнула, вовсе не думая о том, что поблизости спят люди:

— А вот и наш герр доктор Долль снова к нам пожаловал! Ну что, герр доктор, как вы? Как вам каморочка? Хи-хи, хи-хи, это сестра Эмеренция смешно придумала — поселить в каморочку герра Долля, нашего постоянного посетителя! Да не переживайте вы, герр Долль, все будет хорошо! Дело в том, что у нас более двухсот заявок и уже несколько недель ни одной свободной койки. А уж когда являются вообще без заявки…

— Очень даже по заявке, — пробурчал Долль. Это была не совсем правда, но все же…

— Да-да, конечно! — воскликнула сестра еще ретивей и звончей. — Нет ничего стыдного в том, чтобы лежать в карцере, когда речь о таком умнице и паиньке, как герр доктор, правда же, герр Бахманн? — Дежурный поддакнул. — Но давайте-ка мы потихонечку пойдем обратно в постельку! Еще рановато тут разгуливать, всего половина третьего… Не ровен час простудитесь!

— Я никогда не простужаюсь…

— Да бросьте, конечно же, простужаетесь. А если вам не спится, я вам дам чего-нибудь хорошенького. Что хотите принять, чтобы заснуть?

Даже если бы раньше у него и мыслей таких не было, вопрос медсестры тут же пробудил приобретенный в этих стенах рефлекс вымогать столько снотворного, сколько удастся. Он махнул рукой:

— Ах, оставьте меня, лучше уж я здесь погуляю! Вы же все равно не дадите мне ничего дельного, вы просто обманываете несчастных, страдающих больных!

Медсестра Трудхен звонко вскрикнула от ужаса.

— Но, герр доктор, как же вы можете такое говорить, вы, образованный человек! Когда это я вас обманывала? Разумеется, — продолжала медсестра, — если кто-то все время безобразничает и не слушается, я могу вместо люминала дать скополамин. Но это ни в коем случае не обман — это медицинская необходимость!

— Да что вы!

— Но лично вы, герр доктор, никогда не давали повода так поступать! Ну вот что — хотите, я вам дам паральдегид? Вы его всегда уважали и называли шнапсенцией!

— Ну допустим, и сколько вы намерены мне дать? — осведомился Долль, теперь уже с живым интересом. Паральдегид — неплохое предложение от Трудхен, которая хорошо знает, с кем имеет дело, — ведь она более тридцати лет проработала ночной сестрой в лечебнице. Она без труда заменяла дежурного врача, поэтому тайный советник позволял ей свободно распоряжаться медикаментами.