И вот уже стемнело, у постели горит большой электрический торшер, из радио тихо льется танцевальная музыка. Врач, эта обтянутая папирусом химера, уже побывал у них и снова ушел. Он опять посоветовал ехать в больницу, но потом без долгих разговоров сделал обоим по уколу. Теперь оба расслабленны и спокойны, и морфий дарует сладкий обман, будто никаких трудностей в жизни больше нет.

На столике у кушетки вдоволь сигарет, заварочный чайник с настоящим чаем, банка сгущенки, сахар — и, конечно же, белый хлеб. Они ни в чем не испытывают недостатка, у них есть дом, в котором играет изысканная музыка. Со стен смотрят картины — оригиналы, не то чтобы шедевры, но вполне добротные полотна.

Долли еще не спят. На этот раз врач вколол им чистый морфий, и они тихонько болтают, строят планы… планы?.. Они потеряли всякую связь с действительностью, витают в грезах, любое желание, едва возникнув, тут же сбывается. Квартира принадлежит им, у них вдосталь продуктовых карточек, скоро придет из городка грузовик с малышом Петтой и вещами. Завтра он снова сядет писать книги, в голове роятся планы, его ждет мировой успех…

Салон молодой женщины станет лучшим салоном Берлина. «Прибойчик» журчит о тех платьях, которые закажет у портнихи, и о тех, которые носила когда-то; от Долля здесь не требуется даже поддакивать, он может предаваться собственным грезам. С женой и ребенком он будет путешествовать по миру, о чем мечтал еще до войны. Теперь ненавистная бойня наконец-то закончилась, еще пара месяцев, и они уедут из этого разрушенного города в более радостные края, где всегда светит солнце, где на деревьях поспевают южные фрукты…

Вот так они лежат и грезят наяву, в эйфории, в чаду; наконец-то они сбежали от горькой действительности. У них тысячи надежд, преград больше нет. Они смотрят друг на друга и ласково улыбаются, словно они не супруги, а юные влюбленные или дети…

Плохо натянутая на рамы пленка шуршит под порывами ветра, в выгоревшем сарае под окнами хлопает дверь. С улицы то и дело доносятся какие-то загадочные шорохи. Сыплются ли это обломки?.. Или крысы в подвале ищут нечто ужасное?.. Мир разрушен, и, чтобы заново его отстроить, нужна каждая воля, каждая рука. А они лежат и мечтают. Им нечего больше любить, ни к чему жить. У них ничего нет, и сами они ничто. Малейшая неприятность может низвергнуть их в бездну и навсегда стереть с лица земли. А они мечтают.

— Дай-ка мне еще сигарету! Завтра купим новые. У меня такое чувство, что отныне наши дела пойдут на лад.

Но потом — еще до полуночи — их вновь охватывает тревога. Действие укола закончилось, пленительный обман развеялся.

— Я не могу спать! — и: — Боль нестерпимая! Давай опять позовем врача.

— Уже поздно. Комендантский час! На улицу выходить нельзя!

— Что за чушь! А если я тут рожаю?! Или при смерти лежу?!

— По счастью, ни то ни другое! Завтра утром я первым делом пойду ко врачу.

— Завтра утром — да до утра я просто не дотяну! Я сама сейчас пойду!

— Альма, ну куда тебе — в такой час, да с твоей ногой! Давай уж лучше я!

— Нет, я. Если я действительно наткнусь на патруль, мне-то они точно ничего не сделают!

— Но все подъезды заперты!

— А я как-нибудь да войду. Ты же знаешь свою Альму. У меня все получится!

И она ушла, оставив его одного. По-прежнему играла музыка, по-прежнему ярко светил торшер у кушетки. Но теперь, когда дурман улетучился, он снова видел, в каком положении они на самом деле: помощи ждать неоткуда, здоровье подорвано, и внутри все иссякло — силы, надежда, желание работать… Благодаря папирусной химере да сомнительной бабенке они на пару часов забыли, каково их положение в действительности, но теперь он снова ясно все понимал. Да, у них теперь есть крыша над головой, но в общем и целом лучше не стало, наоборот, только хуже: жена в неурочный час шатается по улицам в надежде на укол морфия! Ему вспомнилось, как прошлой ночью она настаивала, чтобы они ушли с вокзала Гезундбруннен искать медпункт. Тогда она жаловалась на желчные колики; теперь, когда у нее разболелась нога, о желчной болезни она уже не вспоминала. Наверняка и вчера она мечтала только об уколе. Настоящая наркоманка — только этого не хватало!

Уже час ночи — она обещала вернуться быстро, а прошел уже целый час! Он должен подняться, разыскать ее, помочь ей! Но он так и не поднялся. Что тут сделаешь?.. Может, ее арестовали и отвели в участок. Или она сейчас у врача в одном из этих темных домов — как он ее найдет? Оставалось только ждать, опять ждать, вся его жизнь состоит теперь из тщетного ожидания, а в конце поджидает смерть.

Мысли у него путались. Он ужасно устал, к тому же, вероятно, сказывался укол — так или иначе, он заснул. Да не просто заснул: провалился в сон, как в гибельную бездну.

Через какое-то время он почувствовал, как она легла рядом с ним на кушетку. Она была в отличном настроении. Да, патруль ее задержал, но полицейские оказались настоящими джентльменами. «Иди к своему врачу, — сказали они. — Только держи в руке белый платок — тогда тебе никто не причинит вреда!»

Нет, в дом этого чудака герра Перниза она не попала, но нашла другого врача, весьма светского и обходительного человека, который открыл ей дверь в пижаме и без лишних разговоров сделал укол. Она счастливо рассмеялась. О муже она тоже не забыла, она всегда о нем помнит: принесла для него таблетки. Пусть поскорее их примет: врач сказал, они очень сильные, ничуть не хуже морфия. И она снова рассмеялась.

— Смотри, еще я принесла несколько сигарет. Один из патрульных меня угостил. Давай-ка посчитаем: восемь, десять, двенадцать — ну разве не прелесть?

Нет, не прелесть! — чесался язык у Долля. Все идет наперекосяк. Это просто недопустимо — все эти выкрутасы с сигаретами и с морфием. Хватит с них и Шульцихи! Так нельзя жить, будь я хоть сто раз опустошен. Так нельзя жить — иначе мы совсем пропадем. Хватит уже клянчить сигареты и бегать по врачам…

Но вслух он всего этого не сказал. На него навалилась свинцовая усталость, старая апатия одолела с новой силой. Да и не помочь тут уговорами: Альма все равно поступит так, как считает нужным. Какая она далекая, чужая! Он ощущал и воспринимал мир и жену словно сквозь завесу; связь с реальностью прервалась. Его больше ничего не касалось; и как он ни пытался удержаться «здесь», ему это не удавалось. И конечно, он принял таблетки, которые якобы очень сильные и действуют не хуже морфия. Может быть, они прогонят мучительные мысли, унесут его на время прочь с этой земли…

В таком состоянии он жил день за днем — сколько же их было, этих дней? Впоследствии он не мог сосчитать — и она не могла. Иногда он пробуждался от глубокого искусственного сна и видел перед собой затянутое пленкой окно. Снаружи было то темно, то светло, то день, то ночь, но ему было все равно, он даже не пытался встать. А зачем вставать? Делать ему нечего, ни занятий, ни обязанностей у него не осталось.

Он с трудом собирал мысли в кучку, затем осматривался по сторонам. Иногда жена спала рядом, иногда ее не было. Иногда не было его (звучит странно, но иначе не скажешь!): она наседала на него с просьбами, и он тащился ко врачу. Да, он тоже выпрашивал морфий, когда другого выхода не было, но на самом деле он только лежал и ничего не делал, потому что делать ему было нечего и внутри зияла пустота…