— Сколько я намерена вам дать? — переспросила медсестра и быстро бросила на Долля испытующий взгляд, оценивая, сколько ему нужно. — Ну, пожалуй, три кубика параля…

Долль резко запахнул одеяло и потопал прочь.

— Эти ваши три кубика параля оставьте себе, сестра Трудхен, — презрительно бросил он. — Уж лучше я буду гулять тут всю ночь, чем позволю себя пичкать такими детскими порциями, — и, удаляясь, добавил с нажимом: — По меньшей мере восемь!

Крики, уверения, уговоры. Герр доктор Долль-де отлично знает, что максимальная доза — пять. Ну и что? Кто-то назначил эту максимальную дозу — герру Доллю-то до этого какое дело? Его так просто не возьмешь! Он и шестнадцать кубиков параля, бывало, принимал. (Лихо он сочиняет на ходу!) Они начали торговаться, сестра Трудхен упрашивала и умоляла, Долль оставался горд, аки испанец, отвергал нищенские подачки, всем своим видом показывал, что в любой момент готов развернуться и уйти, но в глубине души забавлялся происходящим. Он думал: как же вы глупы! Я бы прекрасно заснул и безо всякого снотворного, у меня этим снотворным полна каждая клеточка тела. Но теперь это уже дело принципа! В итоге сошлись на шести кубиках. Долль пообещал немедленно улечься в постель, сестра поклялась, что не будет разбавлять паральдегид водой.

— Если он сожжет вам глотку, герр доктор, пеняйте на себя!

И вот Долль снова в каморочке, лежит в постели. Хорошее место эта лечебница, в некотором роде просто превосходное. В ожидании своего шнапсоподобного снотворного напитка он устроился поудобнее, закинув руки за голову. Мельком он вспомнил Альму, но уже без тоски, без жгучего желания немедленно броситься к ней. Какая в этом необходимость? Альма тоже в больнице, ее рану лечат, повязку меняют — все у нее хорошо, равно как и у него, так зачем переживать?

Как всегда в этом заведении, снотворного пришлось ждать довольно долго. Так пациентам внушали мысль, что лекарство очень ценное, хотя на самом деле сестры просто никуда не торопились. У больных здесь времени навалом — могут и подождать. Долль слышал, как сестра Трудхен во весь голос, не стесняясь треплется с ночным дежурным в сестринской. Прежде, бывало, он возмущался подобным пренебрежением — совершенно не уважать хрупкий ночной сон больных. Но теперь лишь улыбка появилась на его устах. Это тоже неотъемлемая часть лечебницы. От этого галдежа страдает лишь само заведение: снотворного расходуется еще больше!

И тут же Доллю стало совершенно ясно, что это дурацкое умозаключение: врачам-то никак не вредит, если больные выпивают слишком много снотворного. Вредит это разве что самим больным, которые весь день потом ходят словно пыльным мешком ударенные. Что касается Долля, то сестре Трудхен тоже все равно, примет он три, или восемь, или шестнадцать кубиков паральдегида. По совести говоря, паральдегид ему вообще не нужен — и так глаза слипаются. Иззябшие члены постепенно отогрелись, оставалось только перевернуться на бок и заснуть.

Но нет, гораздо лучше отключиться в один миг: раз, и нет тебя.

Есть одно стихотворение, которое предваряет сборник новелл Ирены Форбс-Моссе. Называется оно «Маленькая смерть» и начинается примерно так: «О маленькая смерть, как ты прекрасна, когда на небе звезды светят ясно…»

Конечно, поэтесса имела в виду совершенно другую смерть, но Долль именовал «маленькой смертью» эту мгновенную отключку после приема лекарств. Он эту смерть любил. В последнее время он так часто думал о ее старшей сестре, «большой смерти», сжился с нею, сроднился; он привык смотреть на нее как на последнюю свою надежду — уж она-то его не разочарует. Еще поднакопить решимости — и все получится. А пока решимость никак не накапливается, ему остается «маленькая смерть». И сейчас он ждал шесть граммов параля, и, как только они попадут в его организм, все эти размышления и рассуждения мигом кончатся. Больше не нужно страдать, не нужно объяснять самому себе, почему герр доктор Долль поступает так, а не иначе, а вот об этом вообще не заботится — никакого Долля попросту не останется…

И все же сестре пора, пора бы уже принести снотворное. Долль рывком поднимается с кровати. Идет к сестринской, дверь нараспашку. Ночной дежурный тут же замечает его:

— А вот и опять доктор Долль! Идите, сестра, дайте ему скорее лекарство!

Сестра берет коричневую склянку и восклицает (она все еще обижена несправедливыми подозрениями герра Долля):

— Пожалуйста, герр доктор может убедиться, что я его не обманываю! Я — и обманывать! Да я скорее дам больше, чем меньше!

И она цедит лекарство. Слышится характерный запах параля — воняет он отвратительно. Но Доллю запах нравится, очень нравится! Он с напряженным вниманием наблюдает, как медсестра наливает лекарство, и согласно кивает, когда сестра говорит:

— Вот видите: почти семь получилось! Ну что, убедились, герр доктор?

Но он больше не в настроении разговаривать. У него в руке скляночка с лекарством, наконец-то, наконец-то он раздобыл себе глубокий сон, «маленькую смерть», запах обволакивает его. Нет, хватит разговоров. Лицо у него серьезное, почти мрачное: он наедине с собой и своим сном. Он одним духом выпивает содержимое стаканчика. Лекарство обжигает горло сильнее, чем самый крепкий шнапс, плавит рот, перебивает дыхание. С большой неохотой он отхлебывает воды, разжижая великолепный вкус смерти. Затем бросает взгляд на сестру и дежурного, говорит: «Спокойной ночи», — и возвращается обратно в карцер, в свою постель. Лежит еще мгновение, закинув руки за голову, застывшим взглядом смотрит на лампу.

В голове сгущаются облака, ему хочется подумать о том и о сем, но он уже уносится далеко от этого мира, отдаваясь своей возлюбленной «маленькой смерти»…

Иногда он просыпается, и каждый раз в разном настроении. Иногда он часами лежит в своей каморочке мрачный, едва цедит слова, отворачивается к стене и во время обхода не отвечает ни на один вопрос. Или тихонько плачет часами; ему бесконечно жалко себя и свою пропащую жизнь, он чувствует, что должен умереть. В такие дни он ничего не ест и не пьет, желая сдохнуть всем им назло в этой вонючей дыре… А в иные дни он снова бодр и весел и, накинув одеяло на плечи, слоняется по больнице, беседует с другими пациентами.

Молодой врач относился к нему дружелюбно, искренне хотел помочь, пытался разобраться, откуда взялась в душе Долля эта смесь безразличия и отчаяния. Но Долль не желал об этом говорить — не исключено, что он никогда ни с кем об этом говорить не сможет, даже с женой, с Альмой. Может быть, однажды он выберется из этой ямы — но только когда все перемелется. Иногда он даже верил, что выздоровеет, что появится в его жизни нечто новое и заполнит пустоту внутри. Но такие минуты выдавались редко.

По большей части он старался сбить молодого врача со следа: пересказывал случаи из жизни, говорил о книгах, участливо выслушивал его жалобы — зарплата плохая, снабжение и того хуже, переработки, да еще и тайный советник с подчиненными обращается кое-как. Иногда Долль пытался выяснить у молодого врача, какие еще существуют способы самоубийства. При этом он проявлял большую изворотливость: собирал материал о цианистом калии, морфии, скополамине, смертельных дозах, о впрыскивании воздуха в вену с целью спровоцировать эмболию, об инсулине, который практически не оставляет следов. Он собирал материал и готовился к тому часу, когда у него наконец достанет мужества сделать «это» — ведь другого выхода у немцев все равно не осталось.