Пасмурный день, не дав проклюнуться вечеру, сомкнулся впрямую с ночью.

За весь день они не набрели на жилье, не обнаружили даже признаков какого-либо обиталища. Пробовали собирать траву, палые будылья, но разжечь не удавалось.

– Хватит! Хватит… – кричал Колодей, – без огня останемся! Цигарку запалить будет нечем, слышите?

И прятал трут в кисет, который хранил под мокрой одеждой, прямо на голом теле.

По уму сказано! Знать, считай, так: идти, и все тут, – распорядился теперь Казей. – А не то – погибель.

Брели до утра. Уже не представляя направления, так как потеряли ориентировку.

– Не могу… Не могу. Больше сил нет, – жаловался Мережко.

– Ты, на-ка, курни! Дымком обдаст, согреет, дух поднимет… Курни… Курни! – подбадривал его Колодей.

Он помог ему подняться. Потом подставил плечо Никите. Так, держась друг за друга, они мучительно продвигались вперед.

Пожалуй, они понимали, что судьба вершила над ними свой последний трагический акт, однако не знали – каждый в отдельности и все вместе, – что станет через очередные десять-пятнадцать шагов, которые они осилят.

В какой-то из таких моментов Мережко вскрикнул. Рванул вперед, но упал, сплевывая с губ грязь, забормотал:

– Вон, вон жилье! Жиль-еее… Смотрите! Мы спасены, спасены!..

Действительно, впереди виднелось какое-то строение. Они добрались до сарая поодиночке и повалились безумно, обшарив глазами стены пустого сарая.

– Пусто! Развалины… Пусто! Какая жестокость судьбы!

Собравшись здесь, выложив последние остатки сил, они вдруг ощутили: все, конец, идти некуда.

Никита прилег, подмяв под себя будылья, ничего не видя, не слыша, что делалось вокруг, гудело, терпко звенело в теле от слабости, размытой боли. Мережко, закрыв лицо руками, сидел, выставив стертые колени. И только Колодей, приткнувшись на обломке стены, всматривался в даль.

Где-то раздался выстрел. Этот звук выделялся каким-то дискантом среди остальных. Потом выскочили два всадника с шашками наголо, за ними еще.

– Конники! – прокричал Колодей.

– Где? Где? – в один голос спросили Казей и Мережко. А Колодей, давясь словами и одышкой, встал на четвереньки, после с трудом приподнялся и, перебирая руками по щербатошершавой стене, подвинулся к пролому.

Никита, собравшись с духом, крикнул:

– Назад, парень, может, это враг?

– Нет, нет… нет, – скороговоркой повторял тот и, шагнув в проем, закричал:

– Сюда! Сюда-ааа!

В онемелости они ожидали свою судьбу. У них не было выбора, у них не было оружия, и они ждали: их сейчас постреляют.

Случилось чудо: подскакавшие конники, остановив коней неподалеку, сбросили из-за плеч карабины, взяли на изготовку, и один, видно, командир, спешившись, держа буланую лошадь под уздцы, бойко крикнул:

– Ну, кто там? Выходи!

А они не могли выйти: от обессиленности, от обрушившейся радости. Конники – это казачий разъезд.

Мережко, осев в проеме, тянул на нутряной ноте:

– Какой враг? Какие враги?… Свои… свои.

И в это время – они не заметили – там, на горизонте, позади всадников, дождевое набухлое небо, чуть дрогнув, лопнуло, разошлось, в глуби рыхлой толщи, светясь, открылась белесая, неяркая полоска… Вставало солнце…

2

В Москве, в госпитале, Казея долго не держали: слишком много валялось там тяжело раненных, места не хватало, да и содержать раненного дорого. Ходячих отсылали на излечение по домам. Кому жить суждено, выживет, а кому помереть, тому и госпиталь – не спасение.

Минул не один месяц, пока до сознания Никиты стало доходить, что такое война. Он начал прислушиваться к разговорам, которые вели между собой офицеры, солдаты. А они ругали войну, царя, затеявшего ее.

Паровозик усиленно гудел, не сбавляя ход. Дым ложился на сырую землю, временами врываясь в тамбур, едко лез в нос. Казей, держась за ручку открытой двери, стоял у входа.

В дверном проеме свежо, но Никита холода не замечал. Блеснули на солнце зеркальные блюдца воды, темнел, прошлогодний, вымахавший в рост человека бурьян, чернела вспаханная кое-где земля.

Весна в этот год была ранняя. С первых мартовских дней дружно стал таять снег, запарила земля.

От Ростова потянулись безлесые, не распаханные степи, сторожевые и могильные курганы, тихие, спокойные речки, местами поросшие камышом и кугой. Из окна вагона Казей видел на плесах стан уток и гусей. Маленький, пузатый, как самовар, паровоз, пыхтя, подминал шпалы, тащил короткий состав.

Оставались позади города, села, станицы и хутора, степные балаганы, земля, ощетинившаяся озимой зеленью.

Сколько таких мест повидал Никита за время войны. И вот везет его поезд на родной Терек.

А будто вчера и в то же время давно – полтора года минуло, как их состав, теплушки, платформы, загруженные до предела, что составляло казачий полк, вез их тем же путем, каким он возвращается домой. Ехали они, казаки, на австрийский фронт.

Ехали с задорными песнями, с присвистом и пляской. Раскачивались и содрогались вагоны.

– Берегись, немец, казачьей шашки, – неслось из вагонов.

«Шутки остались, а вот лихость казаки подрастеряли на полях войны, – думал Никита. – Уж очень много осталось в тех полях лежать наших товарищей».

Никита никогда не забудет последней конной атаки. Шли лавой на немецкие окопы. Распластались в беге казачьи кони, сотрясалась под копытами земля. Подавшись вперед и вытянув над головой сабли, осатанело визжали казаки. Никитой овладело непонятное чувство – хотелось драки, той, какой его обучали и в станице, и на армейских курсах. Он задал конного противника, схватки на саблях, однако окопы молчали, и неизвестность холодной тревогой заползала в душу. Когда до молчавших немецких линий оставалось полторы сотни метров, и казачья лава своими крыльями выдалась вперед, разом ударили пулеметы. Все смешалось, сбилось. Оставляя убитых и раненных, полк повернул назад. В том бою под Никитой убило коня.

И вот он дома. Хата Казеев располагалась на Куяне, так называли казаки северную сторону станицы. Рядом Терек, на берегу его – курган, где исстари располагался пост, охранявший станицу от нападения горцев. От кургана начиналась центральная улица, которая тянулась прямо к церкви, гордости станичников. В летнюю пору широкая улица покрывалась толстым слоем пыли. И хотя атаман еженедельно требовал подметать улицу у своих дворов, она щедро припудривала хаты и листья деревьев, и только проливной дождь смывал пыль, очищал воздух.

Маленькая, приземистая хата Казеев под камышом. Когда смотришь на нее с дороги, кажется, что хата по окна вросла в землю. Два ее окна подслеповато смотрели на улицу, одно выходило во двор. Из темных сеней – дверь в комнату. Здесь по левую руку русская печь, прямо у стены – деревянная кровать, направо – сбитый из досок стол и лавка. Над ними в углу божница. В хате выбелено и слышится запах известки.