Не видя ее лица, я мог лишь догадываться. Мария молчала.

– Знаешь… – начала она и задумалась.

От этого «знаешь», от ее тона мне стало не по себе.

– Знаешь, тут дело не в крыше… – Она сделала паузу. – Я ведь не чокнутая дура, скакать по карнизам в поисках острых ощущений. Ты ведь знаешь…

Я пожал плечами.

– Там, на площади, я загадала желание. Про нас, понимаешь? Про тебя… И если я не говорю про музыку, про твою руку – это не значит, что мне плевать! Я могу тебе помочь, но я не могу тебя спасти. Только ты сам можешь. Никто, кроме тебя. Понимаешь?

Я кивнул; что я мог сказать?

– Я не хочу следующие сорок лет сидеть и горевать о твоей рухнувшей карьере. Гладить по головке, чесать за ушком и перебирать вырезки из твоих пионерских газет.

– Нет никаких вырезок.

– Есть! В твоей голове! В мозгу! Вырезки, статьи, овации… Выходы на бис! Ты ведь этим и живешь. Не собой нынешним живешь, а тем, которого уже нет, – лауреатом, солистом, вундеркиндом. А себя нынешнего ты ненавидишь – ненавидишь и презираешь. А я не хочу с таким жить… Не хочу, понимаешь?

От Бранденбургских ворот катился упругий басовый ритм, гулко ухала задорная музыка. Наверное, дошла очередь до шведов. Мне стало тошно, я бы заплакал, если бы помнил, как это делать. Мария оказалась права: мне снова до слез было жаль себя.

Подошел к загородке, Мария молчала. Мои руки были заняты, я неуклюже обнял ее. Дух гари смешался с ее запахом.

– Знаешь… – прошептала она, я едва расслышал, – когда любишь, надо просто верить. Закрыть глаза, взять руку и пойти за тем, кого любишь. Не спрашивая. Просто пойти.

Я перелез через загородку, мы пошли вверх по мокрому железу. Мария впереди, держа ракету над головой, как магический жезл. Поднялись по уступам и оказались на площадке между двумя кирпичными трубами. Я ухватился за ближнюю, осторожно выпрямился. Мария и тут оказалась права, вид отсюда был действительно обалденный.

Внизу лежала площадь, по бокам – две церкви-близняшки, театр, ярмарка. Все это едва проступало сквозь плотный дым. Кульминация буйства явно миновала, пальба стала потише, да и огни фейерверков пожиже. Кто-то терзал аккордеон и диким голосом пел из «Паяцев». Веселье приобрело уверенную монотонность.

Разлили остатки шампанского, от трубы я старался не отходить. Мария, сделав глоток, подошла к краю, поставила ногу на железную загородку. Оглядела город. Больше всего я боялся, что она позовет меня. Но она, повернувшись, спросила:

– Настал час и нашего салюта, а? Где бутылка?

Мария сунула ракету в горлышко, щелкнула замком сумки. Порывшись, выудила картонку спичек с надписью «Отто». Вспомнил поднос с коробками при входе в ресторан.

– Ну ты… – прошептал я. Предусмотрительность Марии иногда ставит меня в тупик.

Ракета взвилась свистящей свечой, хлопнула и разлетелась малиновой астрой. Расцвела, озарив нас и залив мокрую крышу сиропным блеском. Мария ахнула, тихо и восторженно, не сводя взгляда с огней. Я целовал ее в шею, цепляясь за жемчуг бус. Нитка лопнула, звонкий горох застучал по жести.

– Черт с ним… – Мария схватила меня за затылок, поймала горячим ртом мои губы.

По небу ползли клочья дыма, вспыхивали фейерверки и осыпались блестками. Внизу взрывалось и бухало. Мария отбросила сумку. Не зная, что делать с тугим платьем, я ухватил за подол, потянул. Платье закаталось и вывернулось, как перчатка. Мешало пальто. Придерживая его локтем, нащупал пояс колготок, дернул. Колготки затрещали.

– Ну что такое… – хрипло прошептала Мария, быстро стянула их до колен.

Откинув рукой полу пальто, повернулась к трубе. Уперлась ладонью в беленый кирпич, наклонилась, расставив ноги. Под моими подошвами захрустел жемчуг. Внизу что-то грохнуло, по косматому небу полыхнуло сиреневым. С площади раздались восторженные вопли, там загоготали и захлопали в ладоши.

Было около полудня, Мария еще спала. Спала так тихо, что я, чуть испугавшись, осторожно тронул ее за плечо. Она что-то пробурчала и отвернулась к стене. Вылезать из-под одеяла не хотелось, да и нужды не было – я дотянулся до папки с бумагами, которые вручил наш любезный британский друг. Полистал. Ксерокопии оказались вполне приличного качества, кое-где текст был бледен, но читался без труда.

Верхний документ оказался докладной запиской криминальдиректора Карла Вундерлиха. Карл рапортовал о результатах беседы с Анной Лейбовиц, которая в дальнейшем именовалась «субъектом». К субъекту применили психологическую меру второй степени, была проведена экскурсия в блок «Д» с демонстрацией. Карл считал, что следующий допрос целесообразно провести через неделю – второго декабря, в среду. Рекомендовал установить немедленное наблюдение над субъектом, прослушивание телефона и полный контроль как входящей, так и исходящей корреспонденции. Рядом с подписью штурмбанфюрера Вундерлиха стоял год – тридцать третий.

До Хрустальной ночи оставалось пять лет.

Педантичные гестаповские перлюстраторы вскрывали письма, аккуратно перепечатывали их. Я нашел письмо Анны Лейбовиц к Курту, похоже, она написала его сразу после первого допроса.

«…Потом мужчина в форме – я на сто процентов уверена, что на нем была эта мерзкая униформа СС, черная, с черепом в петлице, – он посоветовал мне быть откровенной. Он сказал: «Хочу показать, как это важно – быть правдивой с нами» или что-то в этом духе. Он все время улыбался, и я не понимала, он шутит или говорит всерьез.

Потом мы спустились вниз, в подвал. То, что я увидела там, будет стоять перед глазами до конца жизни. Сколько бы я ни прожила, я вряд ли смогу забыть этот подвал. Ад! Там был настоящий ад.

В подвале он перестал шутить. Там были клетки с заключенными. Он орал. Словно приказывал скоту, свиньям. «Всем встать, подойти к решетке!» Он сжал мой локоть, повел по коридору от одной камеры к другой. За решетками я увидела людей, их лица были разбиты, совершенно изуродованы, в засохшей крови. Я не могла представить, что с лицом человека можно сделать что-то подобное. Не могла представить, что один человек способен так изуродовать другого. Выбитые зубы, у одного вместо глаза была просто дыра. Черная страшная дыра в лице. Нет, такое не забыть, они и сейчас стоят перед глазами, эти лица.

Не знаю, сколько времени прошло, мы вернулись в кабинет. Этот офицер сказал: «Вот так может случиться и с тобой, если не будешь говорить правду. Мы очень не любим лжецов. Даже таких симпатичных. Тем более что потом никто уже не будет знать, какой милашкой ты была». Он снова шутил и улыбался.

Потом он сказал, что мой отец – враг рейха, враг фюрера. Что за одно это меня можно арестовать прямо сейчас и отправить вниз. Но он так не поступит, поскольку надеется на мое благоразумие.

Курт, милый Курт! Самое страшное – я совершенно не понимаю, что им от меня нужно!»