Пошли по адресам. Вытаскивали на улицу полуголых, в пижамах, в ночных рубахах. Вытаскивали и били. Забивали насмерть, остальных заставляли смотреть. Перепуганных заталкивали в грузовики, везли на станцию. Отправляли в Дахау, Заксенхаузен, Бухенвальд.

Потом громили лавки, магазины. Ефрейторы следили, чтобы ребята не перестарались: приказ есть приказ – товары и продукты не портить, бить только витрины. Соседские мальчишки тоже швыряли камни, носились и орали. Полицейские наблюдали со стороны, не вмешивались. Хрустальная ночь продолжалась.

Я вздрогнул: с лестницы послышался шум, какая-то возня. Словно волокли мешки с картошкой. Гулко хлопнула дверь, эхом в пролетах заметалась отрывистая речь. Зашаркали быстрые шаги, кто-то пробежал мимо нашего номера. Я толкнул Марию, она промычала, натянула на голову одеяло. В нашу дверь постучали, сильно и уверенно.

– Кто там? – спросил я.

– Откройте! – рявкнул мужской голос.

– Что вам нужно?

Вместо ответа в дверь заколотили, потом щелкнул замок. Дверь распахнулась. В комнату вошел человек в шляпе и старомодном дождевике, за ним еще двое.

– Какого черта… – начал я, хотел вскочить.

Под одеялом я был абсолютно голый, этот факт меня смутил.

– Ваши документы! – потребовал тот, в шляпе.

Незаметно я пытался растолкать Марию.

– Послушайте, дайте нам одеться! Какое право вы вообще…

Шляпа, не поворачиваясь, что-то приказал тем двоим. Один быстро прошел к окну. Там, на столе, стоял самовар. Он приподнял его, повернул к свету.

– Да! Тот самый!

– Эй, вы! Поставьте на место! Вы что тут…

Шляпа наклонился и резко хлестнул меня по лицу. Сорвал одеяло. Мария испуганно привстала. Тоже абсолютно голая, она спросонья оглядывалась, прикрывая груди скрещенными руками. Я рванулся, но Шляпа снова ударил меня, теперь кулаком. Я звонко стукнулся затылком о стенку. В голове ярко лопнуло, перед глазами закрутилась ослепительная канитель. Мария кричала, на меня кто-то навалился, шершавый и грузный, я наугад молотил его руками и ногами.

– Что такое?! Что?

Испуганный голос Марии доносился, как сквозь воду. Словно я тонул, а она была там, наверху. Нет, нет, нужно выплыть, ведь эти сволочи, они ведь с ней… они ведь что угодно могут…

– Что случилось? – кричала Мария.

Я вздрогнул и проснулся. Испуганно вскочил, озираясь вокруг.

– Самовар… – пробормотал я.

Одеяло сползло на пол, по ковру были раскиданы ксероксные листы.

– Ты что? – Она неуверенно улыбнулась, погладила мой лоб. – Какой самовар? Наш? – И засмеялась. – Он тут.

Самовар стоял в углу, в комнате мы были одни. Одеяло я спихнул на пол, а Мария действительно была голая. Впрочем, она всегда спит так.

Наше берлинское путешествие подходило к концу. Завтра ранним рейсом мы улетали в Париж, а оттуда через Атлантику прямиком в Нью-Йорк. Последний день любого путешествия, даже самого скучного и муторного, невольно имеет горький привкус быстротечности. Ведь кажется, только вчера распаковывал чемодан, развешивал – с тайной надеждой, что отвисятся, – мятые рубашки (нет, пришлось гладить), расставлял зубные щетки и тюбики по полкам в ванной, убирал носки-трусы-майки в ящик комода. Ботинки – под комод.

– Вообще ничего не успели! – Мария сложила карту, захлопнула путеводитель. – Обидно. Тем более сегодня все музеи закрыты.

Тратить такой день на музеи было бы преступлением – Берлин на прощание решил-таки порадовать нас синим небом, холодным и по-северному глубоким ультрамарином. После недолгих препирательств Олимпийский стадион (моя рекомендация) был отклонен, и мы отправились в Грюневальд.

Мы шли по Фридрихштрассе к станции метро, молчали, я старался не расплескать странное ощущение тоскливой легкости. Словно возвращался с поминок пожилого полузнакомого человека. Еще была какая-то опустошенность, не трагичная, не мрачная, а звонкая, почти радостная, как после затяжной болезни, когда понимаешь, что многое придется начинать с чистого листа. И что ничего плохого в этом нет.

Берлин явно мучился похмельем, с трудом приходил в себя после ночного веселья. Машин не было. Безлюдные улицы еще не начали убирать, на мостовых сияло битое стекло бутылок, пестрело конфетти, валялись упаковки ракет со следами сажи.

– Палили до рассвета, представляешь? – Мария задержалась, фотографируя живописную гору новогоднего мусора. – Я просыпалась в четыре, палят вовсю… Ну, думаю, немец гуляет!

Она чмокнула меня кофейными губами, вкусными, я даже облизнулся. Мне вдруг стало жутко, что я мог ее потерять, вот эти губы, этот кофейный запах. Я сам собирался ее бросить. Сам! Вот идиот! Я выругался, ударил кулаком в ладонь.

– Ты что? – спросила она.

Я махнул рукой.

Поезд бесшумно катил поверху, лишь на остановках мы вползали в светлые сводчатые вокзалы, похожие на Петровский пассаж.

– Знаешь, черт с ним! Что мы ничего не успели. – Мария улыбалась, щурясь от солнца. – Прекрасное путешествие. И Новый год…

– Ты про крышу?

– И про крышу тоже… Смотри – вон Рейхстаг!

Блеснула вода, стеклянный купол с флагом, тут же выскочила стена, замелькали кирпичи, понеслись каракули граффити. Потом дома, почти вплотную, охристые стены – и окна, окна, окна. Мария сидела напротив, я взял ее руку, поднес пальцы к губам.

– Отличное путешествие. Замечательное…

Постепенно дома отодвинулись, помельчали, побежал разноцветный штакетник заброшенных огородов. Кончились и они, распахнулась пустошь с тополиной рощей на горизонте, прозрачной, почти розовой. Низкое солнце вспыхнуло и наполнило наш вагон ярким светом, жарким, совсем не зимним. Лучи пробивали вагон насквозь, его рентгеновская тень неслась неотрывно с правой стороны.

Сбавив ход, проехали мимо какой-то сортировочной станции, забитой ржавыми составами, чумазыми цистернами, мертвыми локомотивами. Там и сям торчали черные семафоры, траурные и тощие, похожие на скелеты гигантских цапель.

Долго тянулась путаница рыжих рельсов, за ними лениво приподнимались холмы с бурой травой. Иногда ртутью вспыхивал водоем и тут же пугливо исчезал.

– Следующая наша, – сказала Мария. – Быстро доехали.

Тут же голос по радио подтвердил: Грюневальд.

Я машинально взглянул на пустое запястье.

– Сколько времени? – спросил я.

– Два пятьдесят шесть. А твои где?

Я неопределенно развел руками.

Грюневальд был настоящим лесом. С тенистым озером и большим охотничьим замком, по-прусски незамысловатым, зато самым древним в земле Бранденбург. При Бисмарке тут стало модно строить загородные виллы, здесь обосновался Берлинский теннисный клуб, а со специально насыпанной Чертовой горы открывался чудный вид на окрестности и речку Гавел. В начале прошлого века Грюневальд стал частью Берлина.