на выглянувшее наконец солнце, на робко вылезающих из укрытий животных, на озеро с его серебристой гладью, едва подернутой рябью от ветра. Все снова было как прежде, только вот ничто и никогда не станет прежним. Прекрасный мир вокруг застыл в оцепенении. Природа, словно спящая красавица, замерла в ожидании того, что должно случиться. Я должен был сделать свое дело, я должен был разбудить ее, потому что так положено, как сказал бы мой отец. Только я не знал, что делать сначала: вернуться к Коулу и расквитаться с ним за брата или дальше искать малыша. Некому было подсказать решение. Кроме меня, никого не осталось. У основания лестницы на снегу виднелись следы, и тут сердце екнуло: я понял, что шли двое. Там были следы мужской обуви, а впереди — другие следы, поменьше. Бесс или мальчика, трудно сказать. Я взял со снегохода лопату, проклиная себя за то, что не захватил ружье: неизвестно, что меня ждет и кто убил Клиффорда. Я продвигался так быстро, как позволял снег. Что-то внутри выгорало и превращалось в пепел. Я прошел последнюю рощу, где лесистая местность заканчивается и земля выравнивается, прежде чем плавно сойти к первой расселине, самой глубокой в нашем краю. Сверху она неширокая, едва протиснется человеческое туловище, но папа сказал, что вглубь она уходит на сорок пять футов, не меньше. Он предупредил Томаса, что жить поблизости — плохая идея, особенно если однажды у него появятся дети. Откуда ему было знать. Он тоже ни о чем не догадался. Если бы узнал, удавил бы Коула голыми руками. И тут я их увидел, но не сразу понял, что происходит на самом деле. Она была без шапки, волосы так ярко выделялись на фоне белого снега и синего неба, что все казалось какой-то абстрактной картиной, как в альбоме у Фэй. Мне так хотелось погладить Бесс по голове, дотронуться до ее кудрявых волос, зарыться в них лицом и сказать ей все, чего я никогда не говорил. Она шла впереди, Коул — за ней. По согнутой правой руке я понял, что́ он держит. Не раздумывая, я стал их нагонять так быстро, как мог, снег приглушал шаги. Коул все равно услышал, не зря он был охотником. Он обернулся, наставив на меня дуло; я подошел почти вплотную. Он опустил винтовку, улыбнулся мне и, кивнув на Бесс, сказал: «Не мешай, потом спасибо скажешь». При виде этой улыбки меня охватило бешенство. Я ударил его наотмашь лопатой, челюсть хрустнула так отчетливо, словно обломилась сухая ветка. Он выпустил ружье, рухнул на колени, раздался выстрел. Он цеплялся за полу моей куртки и смотрел на меня обиженно и озадаченно, как будто хотел что-то сказать или объяснить, что происходит. Его челюсть странно свисала влево. Я столкнул его руку со своей куртки, я не хотел, чтобы его кровь была на мне. Я отступил на два шага назад и сказал: «Это тебе за брата» — и нанес ему второй удар, изо всей силы, на этот раз лезвием лопаты, надеясь, что он сдохнет на месте. Челюстная кость вылезла из рассеченной щеки, повисла грязной скобкой. Бесс стояла напротив, дрожа в своем свитере. Мы стояли там, куда меня водил Томас в детстве, и она как будто заняла его место, дополнила пару, стала моим недостающим отражением. Мне только хотелось, чтобы она больше никогда не исчезла. Я сказал ей, что прочел дневник Томаса, что знаю почти все. Она не ответила. Но и по тому, как она молчала, я понял, что она догадалась обо всем задолго до меня. Бесс облизнула посиневшие, потрескавшиеся губы и спросила — но я никогда не слышал у нее такого голоса, — спросила только одно: «А Томас?» Я отрицательно покачал головой, и она заплакала — отчаянно, навзрыд. Я посмотрел на Коула, лежащего у моих ног, у него на лице было странное выражение, словно он не слишком удивлялся тому, что с ним произошло. Наверно, такие люди, как он, готовы к насильственной смерти, это логическое продолжение их жизни. После отца он был самым важным для меня человеком, именно он научил меня почти всему, но, многое дав одному из братьев, он стократно больше отнял у другого, день за днем растлевая его и губя. Он еще не умер, я слышал, как он стонет, захлебывается кровью, стекающей в горло, откуда-то из глубины его нутра шел хрип. Я схватил его за ворот куртки и потащил к краю расщелины, поражаясь, насколько нетяжелым оказалось тело. Я положил его прямо, ровно и пинком ноги столкнул в пустоту, как мешок. Он сначала застрял, как бы завис на краях расщелины, а потом все же провалился и рухнул на дно с глухим, далеким звуком падения. Может, когда-нибудь его обнаружат там — раздробленного на куски, с перекошенной челюстью, но сейчас я отомстил за брата. Теперь можно немного подумать о том, что делать со своей жизнью или с тем, что от нее осталось. Я взял Бесс за руку и сказал, что пора домой, ведь ничего больше сделать нельзя.

Фриман

Корнелия вертится у стула, делает восьмерку у меня между ногами и останавливается только для того, чтобы цапнуть меня зубами за штанину. Я сказал ей, что она меня с ума сведет, если будет так беситься. Она побежала к двери, царапает порог. Думаю, почуяла что-то снаружи. Потому-то Бенедикт мне ее и привел. Он сказал, что я сам не увижу медведя в тридцати футах, так что кому-то надо меня охранять. Лучше встану, иначе она не угомонится. В окно ничего не увидел, поэтому открыл дверь, Корнелия выбежала из дома. И тут же вернулась назад, стала тянуть меня за штанину, лаять, весь цирк по новой. Что-то ее беспокоило в сарае у Бенедикта. Дверь была чуть приоткрыта, во время бури мог залезть какой-нибудь зверь. Я ногой отгреб снег, чтобы дверь раскрылась пошире и можно было рассмотреть, что внутри. Поморгал, не сразу привык к темноте. Внутри стоял пикап Бенедикта, наполовину прикрытый чехлом. Не в его характере делать что-то наспех, наполовину. Расслышать ничего невозможно, потому что Корнелия тявкала и все прыгала вокруг меня, будто нашла кость. Я сказал ей, что не время сейчас ехать куда-то на машине, но тут она залаяла так громко, что в салоне что-то шевельнулось — с той стороны, где брезент отгибался и висел криво. Я подошел к машине, по