– Будто?

– Полубог!

– Вот тебе двугривенный!

Назавтра этот разговор уже видоизменяется.

– Полубог! – восклицает Молчалин в том же исступлении благоговения.

– Будто?

– Юпитер!

– Вот тебе четвертак!

Сколько нужно двугривенных и четвертаков, чтобы из них составить обеспеченную тарелку щей и кусок пирога!»

Вот теперь, цепко взобравшись на лестницу, ведущую к вершинам умеренности и аккуратности, благонамеренности и благонадежности, к его вершинам благополучия, Молчалин может чуть передохнуть. Он сделал самую черную работу и должен перед новым восхождением, которое будет длиться долго, до конца дней, привести себя в порядок. Жениться, обзавестись хозяйством и домом, чтобы выглядеть достойно и солидно.

Например, таким, каким встретил его повествователь после нескольких лет разлуки: «Когда я возвратился в Петербург, Алексей Степаныч служил уже в другом ведомстве, и не экзекуторской части (т. е. не мелким чиновником, ведавшим хозяйственными делами и следившем за внешним порядком в канцелярии – П. С.), а в так называемой действующей бюрократии, которая уже признается способною писать отношения, предписания и даже соображения. Очевидно, он свое выстрадал и сумел сделаться настолько необходимым, что ему, преимущественно перед другими, поручались щекотливые дела о выеденном яйце. Он уже не мелькал, как прежде, а как-то неслышно и ловко устремлялся, скользя на камергерский манер по паркету канцелярии. Ему не кричали из-за тридевять земель: Молчалин! Но называли Алексеем Степанычем».

Все стало другим. В самой внешности Молчалина, свидетельствует рассказчик, «произошла выгодная перемена: прежде он был поджар, сутуловат и глядел понурившись; теперь – он нагулял себе изрядное брюшко и голову держал не только прямо, но почти наоборот. Даже в присутствии начальства он не сгибался в три погибели, а только почтительно вытягивал шею, как бы прислушиваясь и не желая проронить. Прежде жест у него был беспокойный, угловатый, разорванный; теперь – это был жест спокойный, плавный, круглый. Прежде он читал только афиши, и то на тот лишь случай, что, может быть, начальству угодно будет знать, что делается в балетном мире; теперь – он сам сознавался, что от времени до времени почитывает „Сына Отечества“. „Да-с, почитываем-таки!“ – прямо говорит он».

А взгляды, устремления – стали другими? Может быть, теперь, обретя некоторую независимость, как это часто бывает, Молчалин позволяет себе кое-то необщепринятое? Хотя бы – в словах?

Увы, мы его недооцениваем. Небеса бы разверзлись, ежели б Молчалин изменил своему предназначению, а внешние перемены хоть как-то затронули его нутро. Нет, все на месте: он по-прежнему «в порядке», без «искры», без признаков, «составляющих принадлежность образа и подобия Божия». Хорошо знает свое место под солнцем и не собирается выходить за пределы строго очерченного круга. Во всем и всегда Молчалин – искренний сторонник исполнения, а не инициативы, подчинения, а не рассуждения, округления, а не обострения. Его с пути не собьешь!

– Я, мой друг, – поделился он как-то с менее опытным повествователем, – всю жизнь без рассуждения прожил. Мне покойный Павел Афанасьевич (Фамусов – П. С.) раз навсегда сказал: «Ты, Молчалин, ежели захочется тебе рассуждать, перекрестись и прочитай трижды: да воскреснет Бог и расточатся врази его! – и расточатся!» С тех пор я и не рассуждаю, или, лучше сказать, рассуждаю, но в пределах. Вот изложить что-нибудь, исполнить – это мой предел!

– Однако вы – начальник отделения. В этом качестве вы мнения высказываете, заключения сочиняете!

– И все-таки в пределах, мой друг. Коли спросят – я готов. Скромненько, потихоньку да полегоньку – ну, и выскажешься. А так, что называется, зря я с мнениями выскакивать опасаюсь!

– А разве, несмотря на эту осторожность, вас не тревожили?

– Кому меня тревожить! Живу, сударь. Видишь, каким домком обзавелся… (Чуть ранее тому же собеседнику Молчалин не без невинной гордости и удовольствия заявил: «Пятнадцатый год домовладельцем и прихожанином в своем месте состою… ничего! ни в чем не замечен!» – П. С.)

– Стало быть, вообще-то говоря, рассуждать не возбраняется, но только нужно, чтоб эта способность проявлялась, во-первых, в пределах, и, во-вторых, не во вред? Так, что ли?

– Да, мой друг!

– И, стало быть, ежели не умеешь отыскать «пределов» или не можешь отличить, что вредно и что полезно, то…

– То лучше не рассуждать!

И все-таки, упрочив свое общественное и материальное положение, проникнув во все тайны спасительной философии угодничества, Молчалины готовы позволить себе одну вольность. Теперь они, в прямом согласии с веяниями эпохи, могут полиберальничать. По-своему, по-молчалински.

Кстати, в истории нашего семейства подобные примеры уже были. Припомните вертлявого Репетилова из «Горя от ума», ставшего, по версии Щедрина, случайным родителем пустозвона Балалайкина. Ведь что говорил, какие вещи рассказывал, что за взгляды излагал всем встречным и поперечным. И ничего – никого не напугал, не сверг, даже не обидел. Правда у Щедрина бдительный Загорецкий написал-таки на него донос, признанный «неосновательным». Знай, мол, наших, не путай с чужими. Это тебе не Чацкий!

Не забудьте и вездесущего Городулина из комедии «На всякого мудреца довольно простоты», который охотно произносил обличительные речи против «стариков» и мирно уживался с ними, причисляя себя к их обществу «честных людей». А незабвенный Булгарин, с поразительной ловкостью облекавший охранительные взгляды в яркую либеральную упаковку? Нет, не надо волноваться, у новых Молчалиных школа хорошая, они и здесь следуют за авторитетами, пристраиваясь к любым общественным веяниям.

Таков, к примеру, тезка Алексея Степаныча – Молчалин 2-й, журналист, издатель либеральной газеты «Чего изволите?» Он не столь опытен, как его «старший брат», а потому чувствует себя на избранном поприще не так уверенно: «День и ночь словно в котле кипит: все старается, как бы ему в мысль попасть, а кому в мысль и в какую мысль – и сам того не ведает».

Да и биография у Молчалина 2-го попроще. Воспитывался в военно-учебном заведении, там «вкус к правописанию получил», а в литературу поступил недавно – «как волю-то объявили». Прежде «табачную лавку содержал, накопил деньжонок да и всадил их в газету». Что ж, навык приходит с годами, добывается изнурительным трудом, «не просто сметкой, но пронырством, предательством, почти дипломатией».

Похоже, что этих талантов у Молчалина-литератора предостаточно, и со временем они разовьются вполне.

На глазах у изумленных читателей этот виртуоз-редактор с помощью Молчалина 1-го и повествователя складно переиначивает все сомнительные с точки зрения благонамеренности заметки очередного номера газеты так, что окончательный текст, сохраняя некоторые черты первоначального, отличается от него, как черное от белого.

До заоблачных высот доходит «либерализм по-молчалински». Темы берутся самые острые, примеры приводятся самые жгучие, выводы делаются самые радикальные. А итог выходит самый подходящий: