посёлок, только в десять раз больше. Стало быть, я увижу десять Панчит, пересчитывающих картофель, десять Гуакар, и у каждого по худой кобыле, десять Кук, развешивающих выстиранное бельё, и весь прочий театр, тоже в десятикратном количестве. Обязательная жизнь будет в десять раз изощрённее, и в десять раз увеличится толпа, бегающая из стороны в сторону с шушуканьем: «поторапливайтесь, он уже идёт», когда я подхожу к углу и огибаю его, чтобы увидеть то, на что стало в десять раз утомительнее смотреть. Единственное, что меня привлекает, – это море, о котором мне рассказали. Говорят, что оно в десять раз больше реки, и что у него не видно противоположного берега. Не могу понять как, но если это правда, то реальный мир Гаваны должен как-то соотноситься с этим морем. Сколько в этом мире ос и рыб?.. И вот я спрашиваю себя, кто назовёт мне имена птиц, где находится дворик с гранатовым деревом, и можно ли увидеть в нём Мириту. Понятно, что я ничего этого не знаю. Я не могу даже вообразить, сколько известий принесут облака, каких размеров будет водяной глаз в такой огромной реке, и сколько утопленников и змей захотят нагнать на меня страх, когда я решусь нанести морю визит не в своей голове, а наяву.

Перевод с испанского А. Щетникова

Из австрийской поэзии

Георг Тракль

Плач

Сон да смерть в оперенье орлином

По ночам будоражат затылок.

Над златым человеческим ликом

Ледяною сомкнулась волной

Вечность, и на дикие рифы

Напоролась пурпурная плоть.

Вот и стонет жалобно голос

По-над морем.

О, сестрица тоски штормовой,

Посмотри, как под звездами тонет

Жалкий челн,

Как немотствует ночь.

Вороны

Кружат над черным перелеском,

На кронах голосят. Олень

Встревожен, внюхиваясь в тень

Их крыльев, поднят криком резким.

Они колеблют до основ

Округу, и скудеют нивы,

И ждут, нахмурясь прозорливо,

Беды от этих крикунов.

Их падаль сладкая зовет

На север, и взмывает стая.

И воздух связки надрывает

Под траурный их перелет.

Гродек

Смерть по ночам доспехами гремит

В осенней чаще, в поле золотом,

На голубых озерах, и мрачнеет солнце,

Закатываясь. Ночь омывает

Погибших воинов, их дикий вопль,

Извергнутый из рваных ртов.

Но там, на выпасе, растет

Красное облако, пристанище гневного бога —

Лунная свежесть пролитой крови.

Все дороги ведут к черному пеплу.

Под золотою сенью звезд

Тени сестриц в спящем лесу колеблются,

Приветствуя душу героя, его окровавленный лик.

В камышах им чуть слышно вторят

черные флейты осени.

О, гордячка-печаль! Твои алтари —

Полымя духа – сегодня питает великая скорбь

Нерожденных потомков.

Хоэнбург

В доме пусто. Бродит осень в комнатах;

Изливается луна сонатой.

На окраине хмурого леса проснешься.

Думам твоим конца нет: белоснежный лик человека —

Нипочем ему времени шум.

Зеленая ветка склонилась над грезами.

Вечер и Крест;

Пурпурные руки певца приласкали

Звезду,

Встающую в окне осиротелом.

Такая тьма, что содрогнется путник

И, поднимая веки, вдаль посмотрит

На человечью долю. Серебристый в коридоре

шепот ветра.

Топь

Попутный ветер черный. Шепчет тростник иссохший

В топях безгласных. По стылому небу

Дикие птицы проносятся

Над хлябью сумрачной.

Смятение. В гнилых лачугах

Бьет матовым крылом распад.

Калики-деревца на ветер плачутся.

В таверне сумрачно. Дорога к дому

Оправлена в молчанье стад печальных.

Ночь наступает. В серебристых водах

клокочут жабы.

Элису

Когда в трауре оглашает чащобу дрозд,

Это, Элис, погибель твоя.

Пей прохладных источников горную синь.

Пусть на твоем челе выступит кровь

Давних легенд,

Пусть оно изойдет смутой птичьих полетов.

Легкая поступь уводит в пурпурную

Виноградину-тьму.

Много лучше наполнить ладони рассветом.

Поющий терновник

Твоим взглядом обласкан.

Давно же ты умер, Элис.

Твое тело взошло гиацинтом,

В котором вощеные пальцы свои омывает монах.

Мы превратились в немые пещеры.

Оттуда кроткие звери выходят

И отходят ко сну – тяжелеют их веки.

На висках твоих – черные росы,

Золотце ветхой звезды

Перевод с немецкого Г. Стариковского

Из французской поэзии

Сен-Жон Перс

Анабасис

Песня

Родился жеребенок под бронзовой листвой. Какой-то

человек насыпал нам в пригоршни горьких ягод.

Чужестранец. Прохожий. И вот уже шумят чужие

провинции по прихоти моей. «Привет тебе, о дочь моя,

под самым высоким из деревьев года».

* * *

Затем, что Солнце вошло в созвездье Льва и Чужестранец вложил

свой перст в уста умерших. Чужестранец. Смеющийся. Он говорил

нам об одной траве. Ах, сколько дуновений в провинциях! И как

непринужденны наши пути! сколь мне труба любезна и в плеске

крыльев ученое перо!.. «Душа моя, большая девочка, да у тебя со

всем чужие повадки».

* * *

Родился жеребенок под бронзовой листвой. И человек насыпал

нам в пригоршни горьких ягод. Чужестранец. Прохожий. И вон

как бронзовое дерево шумит! Розы и горная смола, дар песенный!

Раскаты грома и флейты по комнатам. Ах, как непринужденны

наши пути, и сколько же у года историй, а у Чужестранца

свои повадки на всех дорогах по свету.

«Привет тебе, о дочь моя, в прекраснейшем

из платьев года…»

Анабасис

1

На трех пространных сезонах воцаряясь средь почестей, провижу

я край,