не столь прост, как кажется. За очень короткий срок, к тридцати годам – еще при царе – дослужился до викарного архиерея! – рассказывал Аркадий Аркадьевич Грениху по пути из ледника барачной больницы. На ходу он достал плоскую латунную табакерку из-за пазухи милицейской бекеши цвета маренго, свернул самокрутку, зачерпнул в нее табака. – Будете?

– Нет, – мотнул головой Грених. – Не курю. «Пациенты» отучили.

– Это какие пациенты у прозектора?

– А точнее, их легкие, цвета вашего форменного пальто.

Плясовских невольно опустил голову проверить, какого цвета его бекеша, пожал плечами.

– В общем, что до нашего отца Михаила, – продолжил он, но прикуривать не стал: то ли не поспевал за быстрым шагом профессора, то ли подействовало внушение. – Очень редкий тип прохвоста, столь убедительно притворяющегося святым, что приобрел славу глубокого молитвенника и богослова. Люди до сих боготворят его. Живет он якобы исключительно интересами прихожан и богослужений, демонстративно ходит в одном подряснике, ест горстку риса в день.

Они с Константином Федоровичем решили пройтись до гостиницы пешком. Близились сумерки, небо, расцвеченное красными всполохами, темнело. Аркадий Аркадьевич еще не решил, как быть с покойным, как оформить по нему протоколы. Председателя в канцелярии не оказалось, начальник милиции отправился его искать. И как-то само собой получилось, что доро́гой он стал рассказывать Грениху о священнослужителе из местной епархии, взяв доверительный тон.

– Вот не верю я в его святость, ни на минуту не верю. Когда собиралось церковное богатство на нужды голодающих, он первый побежал открывать ворота монастыря, сам выносил иконы, чаши, расшитые золотом покрывала, настоятеля монастыря заставил таскать тяжелые рамы, хоть тот был страшно против. Со своей груди снял дорогую, в каменьях панагию, а потом выточил такую же из дерева. Бегал по всей епархии с проповедями, в которых горячо просил священнослужителей отдавать церковное добро. По сути, он спас кучу народа, успев сообразить, что таким образом можно купить свободу. По всей стране попы рогом встали против изъятия. Что творилось в Шуе, сколько посадили, расстреляли и иеромонахов, и епископов, адвокатов, их защищавших, мирян, которые поднимали бунт. Наша же епархия, то бишь район, вошла в историю как самая мирная. Архиерея, однако, раз арестовали, но сам, – Плясовских вскинул палец к небесам, – покойный Владимир Ильич повелел его отпустить. Говорю, прохвост. Патриарха Тихона дольше продержали.

Грених усмехнулся, невольно вспомнив, как пропускал в собственную квартиру чекистов, как дорогих гостей.

– И что, дал мощи вскрыть? Позволил комсомольскую пасху справлять?

– Позволил! Сам присутствовал при том, как члены комиссии потрошили раку святого, не знаю только имени. Кинохроникеры были, ученые какие-то, а старый красногвардеец плюнул прямо в мощи! Тот даже не пошевелился. Когда комсомольцы в Рождество, в комсвятки на ель красные флажки вешали на площади перед храмом, стоял у окна и умильно смотрел.

– Какой-то святой отец действительно святой получается.

– На святых и на святое ему точно так же плевать, как самому ярому антирелигиозному агитатору! – возразил милиционер. – У Вейса поселился один такой, плакаты пишет, вот отец Михаил в душе такой же. Помяните мое слово, дело кончится тем, что он расстрижется и… и пойдет капиталы колотить. Нечисто с ним. Отдал монастырские сокровища, стало быть, схоронил где-то богатства, в сто крат их превышающие, это я вам говорю. У меня на такое нюх особенный.

– Так что ж не разоблачите?

– Не все так просто, когда и мать твоя, и теща с женой, и обе сестры грозятся глаза за отца Михаила выцарапать. Так и говорят: еще раз сядет наш ненаглядный архиерей, так и сожгут меня, аки масленичное чучело.

С неохотой начальник милиции сунул руку за пазуху и показал Грениху лаковый образок размером с ладонь.

– Велят носить. Вот и ношу с Гражданской войны. И знаете – только по секрету – с тех пор ни пуля, ни штык, ни нож меня не берет. В южной оконечности города раз моего зама и старшего милиционера на свадебной драке топорами зарубили, насмерть. Я только заступил в должность и – такое. А ведь я должен был ехать, но задержала меня вот эта самая безделица. Выпала из кармана прямо во время совещания начальников уезда, долго объяснял хохочущим товарищам, что жена понуждает носить. И опоздал на срочный выезд. С тех пор нет у меня помощника, а я с этой штуковиной, как дурак последний, не расстаюсь.

– В Бога все-таки верите?

– В Бога – ни-ни, в госпожу удачу – верю. А еще в то, что у отца Михаила с ней есть договор, какой был у Фауста с чертом. Вот ему и везет. Умудряется рук не запачкать. Даже в те времена при царизме к хозяйственной части монастыря не имел никакого касательства.

– Впервые вижу святое лицо, которое бы хозяйственной части не касалось.

– В те еще года, при царизме, митрополит нашей епархии совсем прихожанами не занимался, вот он большей части хозяйственником и был, потонул в бюрократических делах. А без святых проповедей не будет дохода с прихожан, так ведь? Нужен был каноник, который бы за него службы отправлял. Отец Михаил стал ему викарным архиереем. От всех хозяйственных и административных дел был освобожден и занимался паствой. Вот и снискал любовь.

С его лица по сей день не сходит такая прям святость, такая одухотворенность, что только ради того, чтобы на него глянуть, народ стекается со всех окружных городов, деревень и сел. Сейчас реже, но в Рождество – не протолкнуться, даже комсомольцев теснят. Сейчас не зазорно всякого дьякона и ругнуть, если пристанет со своими списками, а перед этим все охают да ахают. Тьфу! А как он говорит сладко, заслушаешься и счет времени потеряешь. Прихожан в былые времена так много здесь было! – я еще в школе прапорщиков учился, видел его юную просветленную морду, вечно мелькающую у храма, который насилу вмещал все число явившихся послушать сладкоречивого монашка. Настоящий серый кардинал. А живет, говорю, по-прежнему в монастыре, в самой скромной келье, иконописью занимается. Своды куполов в городском храме расписал в прошлом годе фресками, чтобы стены голыми не казались. За его иконками весь честной народ гоняется.

– А что случилось с бумажной фабрикой? – спросил Константин Федорович.

– Стоит в запустении. С тех пор, как помер отец покойного, никому до нее нет дела. Сестра Кошелева поднять такое предприятие самостоятельно не смогла. Служащие стали покидать свои рабочие места еще до войны. А фабрика была воистину богатой, нужен ей хороший капитал на восстановление, но где его возьмешь? Такие агрегаты в ней установили, отлитые и собранные на иностранных заводах. Сейчас все