— Древнегреческий.

— В школе?

— Ну, блин, Сереж, а догадаться? На буя я на филолога поступала?

— Значит, литературы.

— И что, ты будешь ко мне приставать?

— Да, а потом мы с тобой поиграемся в спальне.

Я переоделась. Фигура у меня, может быть, и школьницы, а вот лицо, конечно, уже давно не то, но моего учителя это не остановило. Мало ли какие школьницы бывают, они в 17 уже на 40 выглядят. Я обиделась, что мне еще нет 40 и вообще до этого возраста далеко, но он усадил меня за стол, положил тетрадку и ручку и сделал серьезный вид.

— Ты бы хоть костюм надел. А то так и будешь в майке-алкоголичке? — удивилась я.

— В костюм, милая, я не влезу благодаря твоим вечным пирожкам и булочкам. Сама ведьма — ни на кг не поправилась, а я уже по лестнице с трудом поднимаюсь.

— Жопу надо чаще от дивана отрывать! — разозлилась я.

— Парамонова, что ты себе позволяешь, записывай тему урока. — он стукнул бамбуковой палочкой, оставшейся от недавнего ужина с роллами, по столу.

— А, мы уже начали?

— Разговорчики! А тебе, Парамонова, надо бы подтянуть твои знания. А то не в курсе, кто написал Мастера и Маргариту.

— Некрасов? — решила подыграть я.

— Как ни стыдно, это же Чехов, Антон Павлович.

— Сергей Вадимович, Вы же шутите. Мастера и Маргариту написал Булгаков, Михаил Афанасьевич. Он начал писать роман еще в 1920-х годах, и только после смерти писателя его жена собрала все черновики воедино…

— Да заткнись ты! И убери телефон.

— Нет, Сергей Вадимович, я буду снимать, как Вы ко мне пристаете и заявлю о педофилии.

— Я к тебе еще не приставал.

— Но собирался. Ты хотел реализьм, получи.

— Да я же видел, что школьницы только и мечтают трахнуться с учителем.

— Во-первых, это ты видел в своей вечерней порнухе, во-вторых, ты уже далеко не торт, а пузо 6 размера не возбудит ни одну школьницу, а в-третьих, у меня критические дни и я вообще не собиралась с тобой ничем заниматься.

— Светка, какая же ты бываешь сука! — муж сломал бамбуковую палочку, выкинул в мусорку, и матюкаясь, пошел играть в танчики.

Жаль, сережки новые я не получу. Но о чем с ним трахаться, если он Чехова с Булгаковым путает.

Яблоки мандрагоры

В детстве, как только начали резаться коренные зубы и молоко нравиться, как продукт питания, Антон начал писать стихи. Неумелым детским почерком, коряво, будто яблоня в саду. Коряво и в плане формы, и в плане содержания. Что-то про ежика, который потерял детенышей, а потом оказалось, что эти огрызки пошли на речку. И перепугали папашу до инфаркта, если конечно, у ежей бывает инфаркт? Должен быть, ведь сердечная мышца присутствует.

Подрастая, он научился смотреть на себя более критично. Сначала отказался от гуманоидных животных, затем общечеловеческих тем и наконец сузился до собственного эгоцентризма, в первый раз влюбившись и познав плотскую любовь. В общем, прошел все стадии взросления на этапе детства и юности.

Закончив институт, Антон пошел работать в библиотеку, чтобы быть ближе к литературе. Но он был молод и амбициозен, поэтому решил, что свои сопливые (он их таковыми не рассматривал) опусы нужно пристроить в литературную газету.

Антон был из тех людей, что умеют стлать не мягко, но красиво. Кровать словно покрыта нежнейшим лебяжьим пухом сверху тончайшего шелка, а под всем этим великолепием — дешевое ДСП, без простыни и матраца. Но и это умение не помогло юному дарованию пробиться. Ложась на ДСП, невольно задумываешься, чего тебе не спалось в проверенных местах, поэтому редакторы литературных газет наперебой отказывали юному бумагомарателю. «Слишком смело», «Слишком консервативно», «Не прошло цензуру», «Слишком мягко». Газетка, под названием «Новь» взяла пару стихотворений Антона (видимо ей было все равно, на чем спать). Одно из которых начиналось примерно так:

Ты мой Эдем, моя обитель,

Я твой несносный повелитель.

И вот когда свеженький, еще горячий номер «Нови» оказался в руках вьюноша, он тут же захотел вступить в Союз писателей. И, не долго думая, отправился прямиком туда с пахнущей свежей краской газетой.

Есть такие люди, которые родились старыми. Создается впечатление, что они — продукт чудовищной селекции. Как Бенджамин Баттон, с тем лишь различием, что они не молодеют.

Они вышли из чрева матери именно такими: с морщинами на лбу и в уголках рта, в очках в роговой оправе, в льняном пиджаке и в вытянутых на коленях брюках. Удивительно, как они вообще могли выйти не ногами вперед.

Они смотрят так, будто повидали весь мир, а на самом деле им день от роду. И вот такой новорожденный старик смотрит на вас и вы понимаете, что он никогда не умрет, потому что он не живой. И от него вам нечего ждать чего-то хорошего.

А Антон ждал, пока не увидел новорожденного. И все понял.

В библиотеке настали нелегкие времена. И юный рифмоплет, 23 лет от роду, решил, что пора перебираться с глаз долой, из сердца вон, а то бишь в столицу.

Он собрал свой немногочисленный скарб, нажитый посильным, а иногда и халявным трудом, погрузил в клетчатую «челноковскую» сумку и сел в ближайший поезд.

Как удивительно думается ни о чем, когда едешь долго и нудно. Голова пуста и одновременно полна настолько, что кажется, мысли сейчас полезут из ушей и носа. Мимо проносятся леса, скелеты многоэтажек, одинокие деревни и многочисленный стелы и памятники всеми забытых войн, о которых нам говорят лишь телевидение и учебники истории. Читать в поезде — роскошь для тех, кто ценит собственные мысли. А так же для тех, кому не хочется блевать от качки, усиливающейся мельтешением букв и смысла.

Антон не делал ни того, ни другого, то есть не читал и не думал. Кол-во часов, помноженное на тупое умствование, прошло не заметно и он оказался в цитадели, которую желают многие, тысячи тысяч голозадых провинциалов, но улыбается она только тем, кто оскалит на нее зубы. Пока Антон об этом не знает и крепко спит на клетчатой сумке под головой на Беларусском вокзале.

Пять лет он работал то сторожем, то ночным грузчиком, перебиваясь от одного заработка к другому, поочередно увлекаясь грудастыми полными девками из галантерей, пока не попал к одному писаке из известных в уборщики. Он, критично осмотрев опусы Антона, решил дать ему шанс стать журналистом.

Имея всего одну пару приличных джинс и футболку, в которой не