— Рон, если позволите… — я кашлянул и мысленно призвал всю свою отвагу. — Я хочу убедиться в том, что операция позволит вам исцелиться, а для этого вам нужна эмоциональная стабильность. Чувства влияют на нас, они способны и излечить наши тела, и разрушить. Страх, гнев, обида — все это может очень серьезно сказаться на здоровье. Обида — вообще как кислота. Разъест и не заметит.

Он чуть повел бровью. Сердце екнуло, и я взглянул гиганту прямо в глаза.

— Кого вы не в силах простить? — спросил я.

Он не сводил с меня взгляда. В них я видел сперва непонимание и растерянность, затем — удивление, серьезность и злость. Он хотел что-то сказать, но сдержался.

Я был напуган. Я впервые спросил о таком. Мне хотелось выйти за пределы молитвы. Я искренне верил, что причины проблем со здоровьем — не всех, но по крайней мере некоторых — лежат в сфере духа и чувств. Ясное дело, я и понятия не имел, что за что отвечает, вот и решил проверить. И угораздило же меня взять в подопытные кролики этого Голиафа!

Гляделки продолжались. Рои запыхтел, как кипящий чайник. Казалось, он вскочит с кресла и ринется ко мне через весь кабинет. На всякий случай я чуть откатился. И почему меня всегда тянет играть со спичками!

После нескольких долгих болезненных секунд он опустился в кресло, склонил голову и сказал то, чего я никак не ожидал.

— Мать.

Что? Мать? Я думал услышать про отца. Или хоть про сержанта.

— Простите? — переспросил я.

— Мать. Ненавижу мать, — повторил он. — Мы много лет не общались.

Это правда происходит? Не снится? «Морской котик» сказал, что обижен на мать?

— Расскажете?

И он рассказал — как она испоганила ему детство и как все время орала, что он ей не нужен. Он натерпелся от многих, но это было больнее всего. А когда мать отказалась его слушать и предпочла отчима, который бил и ее, и сына, он понял: его просто предали.

У меня не было карты духовных территорий, но я знал направление.

Обида — это яд, который вы пьете в надежде, что умрет ваш обидчик.

— Я могу вас понять, — сказал я. — Вы несправедливо пострадали и имеете полное право злиться. Думаю, именно эта злость убивает вас и лишает вашу жизнь радости. Обида — это яд, который вы пьете в надежде, что умрет ваш обидчик. И чтобы исцелиться, вы должны совершить очень смелый шаг. — Я ненадолго умолк. — Вам нужно простить вашу мать. Не хочу настаивать, если вы к этому не готовы, но в ином случае буду рад вам помочь.

— Я согласен, — кивнул он. — Что надо делать?

— Вы знакомы с религией?

— В детстве крестили. Баптисты. Но я давно все это бросил.

— Злитесь, когда при вас упоминают Иисуса?

— Нет.

— Я люблю это имя. Иисус призывал нас прощать. И Он помогает, особенно когда нам очень трудно это сделать.

— Ага, — ответил он.

— Некогда Иисус сказал нечто очень важное: если мы простим те обиды, которые нам нанесли, Бог простит и нас. Если же не простим, то и прощения не обретем[15].

— Правда? — он казался искренне удивленным. — Я этого не знал.

— Да, это так. Теперь я начну, а вы повторяйте за мной. Попытайтесь прочувствовать все, о чем я буду говорить. Если согласитесь, говорите так, как будто это ваши собственные слова.

— Хорошо.

Я начал говорить:

— Господи, выслушай меня. Я решил простить свою мать. За всю ту боль, какую она причинила мне и своими поступками, и своим бездействием. А в особенности за то, что она… Продолжайте, Рои. За что вы ее прощаете?

— За то, что не умела выбирать, — выдохнул он.

Как только эти слова сорвались с его губ, он начал плакать. Я встал и поднялся, чтобы найти коробку с платочками.

— За то, что думала только о себе, — казалось, он годами ждал, чтобы сказать это. — За ее вечные пьянки. За то, что забросила себя. — Его слезы никак не хотели прекращаться. — И за то, что бросила меня из-за мужика. За то, что ее не было рядом, когда мне это было так нужно. За то, что наплевала на меня.

Он уже рыдал, и я только надеялся, что нас не услышат в других кабинетах или в приемной. Я дал ему всю коробку с платками.

— Вы еще что-нибудь хотите ей простить?

Он задумался, протер глаза и высморкался.

— Нет. Думаю, это все.

— Хотите попросить прошения у Бога? — спросил я. — За то, что так долго таили в душе обиду и злобу на мать?

Он даже не ждал моих слов — и заговорил сам.

— Господи, прости меня, — выдохнул он. — Прости, что я злился на маму.

Казалось, будто рухнула стена, отделившая его от Бога. В комнате стало легче дышать.

— Если это все, — сказал я, — знайте, Бог любит вас и прощает.

Он кивнул.

— Можно еще кое-что сказать? — спросил он. — Я ведь и сам далеко не ангел.

— А почему Бог прощает нам грехи? — спросил я, помня, что Рон рос при церкви.

— Иисус, — просто ответил он.

— Поблагодарите Его?

— Иисус, спасибо Тебе, — сказал он. — Спасибо, что искупил мои грехи.

Минуту мы помолчали. Я все еще поражался тому, что случилось.

— Знаете, вы совершили очень смелый поступок, — наконец сказал я. — Как вы?

Он протер глаза и посмотрел на меня с сияющей улыбкой.

— Хочу позвонить маме, — ответил он. — Не могу дождаться, когда поговорю с ней. Это прекрасно, док. Я будто заново родился.

Он почти не был похож на себя прежнего — того, кто переступил порог моего кабинета. Ледяная маска растаяла, он словно сиял. Из смотровой он вышел чуть ли не вприпрыжку.

Операция прошла через три недели — было сложно, но все закончилось хорошо. На закупорку фистулы ушло шесть часов. Гул крови он перестал слышать сразу же, и мы оба спокойно вздохнули. Встречались мы потом пару раз. Он сказал, его новая радость настолько сильна, что ее ничего не в силах ослабить. Боль от артрита стала намного меньше, и ему теперь не требовались таблетки. Он отличался от себя прежнего, словно земля и небо. Улыбка не сходила с его губ, и я невольно улыбнулся в ответ, как только его увидел. Его мать недавно начала новую жизнь, стала ходить в церковь, и они планировали воссоединение семьи. Ее отношения с родными, прежде далекими, начали исцеляться.

Прощение превратило разъяренного морского пехотинца в радостного и светлого ребенка.